Занимались в Ленинграде и трудоустройством проституирующих женщин, особенно в тех случаях, когда они объясняли свои занятия следствием безработицы. В 1928 г. в Центральном городском районе совет по борьбе с проституцией предоставил работу 128 женщинам, ранее торговавшим собой. В целом в городе в 1928 г. трудоустроили более 300 проституток. Однако политика властей, закреплявшая представление о проститутке как о всего лишь жертве и направленная на предоставление ей различных форм социальной компенсации, породила факты своеобразного «хипеса» по отношению к государственным и общественным структурам, обкрадывания их женщинами. Некоторые безработные или малообеспеченные особы женского пола, зная о льготах тем, кого называли проститутками, выдавали себя за продажных, хотя на самом деле никогда не занимались сексуальной коммерцией. Весной 1929 г. на заседании Совета Московско-Нарвского района рассматривалось заявление некой гражданки У., которая ходатайствовала о предоставлении ей пособия, так как она «буквально голодает, живет в очень тяжелой обстановке, одинаково близка к самоубийству и к проституции». Гражданке У. помогли. Однако на том же заседании из 15 рассмотренных аналогичных заявлений 7 отклонили, так как их подательницы никогда не занимались проституцией и просто оговорили себя, желая получить помощь[151].
Пример этот, интересный с точки зрения инверсии нормы и аномалии в бытовом сознании, все же единичен. В 20-е гг., несмотря на попытки сторонников филантропической политики изобразить проституток невинными жертвами обстоятельств, в ментальности основной массы горожан продолжал существовать стереотип отрицательного и презрительного отношения к продажным женщинам. Сложно проходил процесс их адаптации к трудовым коллективам, куда проституток вне очереди направляли биржи труда. В 1928 г. на фабрике «Красный треугольник» разразился настоящий скандал. Совет по борьбе с проституцией Московско-Нарвского района направил туда на работу 16 женщин, ранее занимавшихся сексуальной коммерцией. Их имена стали известны работницам фабрики. «В результате, — по словам бывших проституток, — (к нам. — И. Л.) изменилось отношение, дошло до того, что от нас стали кружки прятать и избегать нашего общества»[152]. Центральный Совет Ленинграда по борьбе с проституцией в августе 1928 г. вынужден был констатировать, что решившие порвать с торговлей телом женщины, придя на производство, попадали «в атмосферу недоверия, травли, издевки, приставания охотников до женского пола». Чтобы избежать подобных эксцессов, решено было имена женщин, трудоустроенных по направления советов по борьбе с проституцией, держать в тайне[153]. Генетическую ненависть пролетарок к «гулящим», которых считали в рабочих кварталах «паразитками», не удалось преодолеть в ходе даже широко развернувшейся борьбы с потребителями услуг института продажной любви.
В первое послереволюционное десятилетие, в целом характеризовавшееся филантропической политикой в отношении падших женщин, сторона «спроса» была резко осуждаемой. Обращавшийся к проститутке мужчина сразу получал статус девианта в нормализующих суждениях власти. И этот статус носил ярко выраженную социально-политическую окраску. Как известно, после окончания гражданской войны первыми спрос на доступных женщин предъявили представители возрождающегося слоя городской буржуазии — разного рода предприниматели, посредники, перекупщики. И это вполне естественно. Они раньше других ощутили наличие свободных денег. К. И. Чуковский в дневниковой записи от 27 ноября 1922 г. ярко описал настроение в среде этого социального слоя: «Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина, женщины… Все живут зоологией и физиологией»[154]. Новые предприниматели в первую очередь пользовались услугами содержанок, женщин, промышлявших в ресторанах и гостиницах, реже — уличными проститутками. Власти всячески акцентировали внимание на сексуальной стороне жизни нэпманов. Известный в свое время комсомольский публицист И. Лин писал в 1923 г.: «Торгуются с проститутками прилизанные молодые люди в пенсне, моноклях, в крепко заглаженных брючках, а рабочего парня там не найдешь, ему это не нужно»[155]. Однако это не соответствовало действительности.
В числе потребителей услуг ресторанно-гостиничной проституции были так называемые «советские хозяйственники». Тот же Чуковский описывает шумный процесс 1926 г. по делу карточной госмонополии (фабрики по производству карт). Ее возглавляли молодые люди, члены партии большевиков. Однако соблазн воспользоваться казенными средствами оказался сильнее. Деньги, выданные на расширение производства, были истрачены на кутежи в ресторанах с публичными женщинами. Не гнушались поехать к девочкам, судя по данным процесса ленинградского Комитета помощи освобожденным из мест заключения, и некоторые руководители советских организаций[156]. В тайно существовавшие притоны, в частности, в салон осужденной в 1924 г. некой гражданки Т., захаживали представители интеллигенции, например, известный партийный журналист Ольдор (И. Л. Оршер)[157].
Но главными реальными потребителями услуг института проституции были рабочие. До революции многие из них считали посещение публичных домов и контакты с уличными женщинами своеобразной формой проведения свободного времени, то есть определенной культурно-бытовой нормой. Военный коммунизм и материальные трудности первых лет НЭПа не позволяли многим рабочим заполнить досуг традиционными развлечениями с проститутками. Однако в середине 20-х гг. ситуация изменилась.
В 1920 г., согласно данным опросов, к услугам проституток прибегало 43 % рабочих и 41 % представителей иных социальных слоев. В 1923 г. продажной любовью пользовались уже 61 % мужчин, трудившихся на фабриках и заводах, и 50 % занятых в иных сферах: торговле, управлении и т. д.22 Вопреки новым коммунистическим нормам, многие рабочие, и в особенности молодежь, как явствует из источников, считали вполне естественным покупать ласки доступных девиц. Фабрично-заводские парни, по свидетельству медиков и социологов, полагали, что пользоваться услугами проституток и болеть венерическими болезнями — дело вполне обычное, доказательство «молодечества»[158].
В декабре 1925 г. Ленинградский губернский совет по борьбе с проституцией вынужден был констатировать, что к уличным, доступным женщинам обращается прежде всего «рабоче-крестьянская масса» и лишь в центральных районах города контингент потребителей носит смешанный в социальном плане характер. При этом чем выше были заработки у рабочих, тем чаще и охотнее они встречались с проститутками. В пролетарских районах Ленинграда в 1928–1929 гг. сложился постоянный слой потребителей продажной любви. Среди них, как выяснилось в ходе обследования, проведенного авторами книги «Мелочи жизни», можно было встретить «и мастера с «Треугольника», и безусого подростка с «Путиловского», и чернорабочего с «Веретена»»[159].
Еще одним свидетельством прочных связей «пролетарской массы» с институтом продажной любви является степень распространения венерических заболеваний в среде рабочих. Анкетирование 5600 больных сифилисом, проведенное в Ленинграде в 1927 г., показало, что половина из них трудится на фабриках и заводах города, 19 % — безработные, 11 % — служащие, около 3 % — крестьяне и 18 % — представители иных социальных слоев.
По мере стабилизации «социального» лица потребители услуг проституток советские властные и идеологические структуры трансформировали и формы социального контроля за развитием этого вида отклоняющегося поведения. В декабре 1920 г. Всеросийское совещание заведующих губженотделами постановило рассматривать пользование проституцией «как преступление против уз товарищества и солидарности»[160]. Восторжествовавшая в первые годы НЭПа оценка проституции как прямого порождения капиталистических отношений невольно вела к политизации оценки стороны спроса, Не случайно участники II Пленума ЦКК, проходившего осенью 1924 г. и посвящеьцого проблемам партийной этики, вполне серьезно дискутировали на тему, может ли коммунист пользоваться услугами продажных женщин и как это сочетается с его идейными воззрениями[161]. Любопытно отметить, что при задержании гражданина, вступившего в контакт с проституткой, органы правопорядка в первую очередь выясняли его партийность. Об этом свидетельствуют спецсообщения, пересылавшиеся работниками милиции в райкомы РКП(б) в 1923–1924 гг[162].
В годы НЭПа зафиксированы и попытки наказывать потребителей проституции как преступников. В начале 1924 г. венерологическое отделение ленинградского губздравотдела предложило: мужчин, виновных в «приставании к женщине», привлекать к уголовной ответственности за хулиганство, а обращающегося с целью подыскания себе подруги «на время» — за пособничество в сводничестве[163]. Даже в начале 1928 г. женотдел ленинградского обкома ВКП(б) поставил вопрос о распространении на мужчин-клиентов статьи УК о наказании за принуждение женщин к занятиям сексуальной коммерцией[164].
