_______________
* До этого додумался Л. Надеждин в брошюре "Канун революции" (у Ленина упомянуто в т. 6, с. 154. - М. Ш.).
* Страшно сказать (лат.).
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 359.
* "Личность" в русском понимании этого слова больше соответствует немецкому "Personlichkeit", а не "Person", означающей "особу", "персону".
* Воспоминания о Левине, с. 66.
И все же, опять повторяю, Ленин любил Лондон, любил свое пребывание в Лондоне, свой стол в Библиотеке Британского музея, за которым так отчеканенно-ясно, так легко писалась его работа "К деревенской бедноте" сгусток почти годового чтения "по земельному вопросу". Когда вся группа "Освобождение труда" во главе с Плехановым стала настойчиво требовать перенесения "Искры" в Женеву и всеобщего переезда в Швейцарию, Ленин долго сопротивлялся. Он не хотел переезжать из Лондона в Швейцарию. И до самого конца "один только Владимир Ильич голосовал против переезда туда"*.
_______________
* Воспоминания о Ленине, с. 66.
9
"Личные моменты" в произведениях Ленина особо заметны как раз в этот лондонский период. Они помогают понять ту внутреннюю диалектику его писаний, какая попросту ускользает от читателя, прошедшего через старые формы нашей обязательной партучебы. Была у нас такая "выборочная" манера "задавать" Ильича кусками: не всю книгу, а "от - до". Работы Ленина делились для нас на места "более важные" и "менее важные", и читать надо было только самые важные - отмеченные группы страниц, иногда отдельные страницы книги и даже отдельные абзацы в страницах. Мне, например, казалось, что я наизусть знаю "Что делать?" - еще бы: "сдала на экзамене" (слово-то какое: "сдать"!). Но, прочитав перед занятиями в лондонской Библиотеке Британского музея тома 5-й и 6-й четвертого издания, убедилась, как эта особая внутренняя ленинская диалектика вся ушла сквозь пропущенные школьной партучебой страницы, словно рыба через слишком большие ячеи рыбачьей сети.
Особое, не всегда и не всем заметное качество произведений Ленина это, как я считаю, диалектическое соотношение знака времени и места, то есть фактора сугубо исторического, который нельзя отнести или применить ни к какому другому времени и месту без искажения его смысла, - и фактора абсолютно истинного, предельно правильного, который будет истинным и правильным в применении к любому времени и месту. Казалось бы, например, сугубо исторично все то, чего требовал Ленин от своих товарищей, оставшихся в России, в цитированном мною выше лондонском письме Ф. В. Ленгнику "Несколько мыслей по поводу письма 7 ц. 6 ф.", написанном вдобавок "не для печати". Но вот же формула "d o u t d e s", извлекаемая из слов, взятых Лениным в скобку и как бы отделенных этим от текста: "(Никто и никогда ничего вам не даст, ежели не сумеете б р а т ь: запомните это)", как я уже показала читателю, носит вневременный, абсолютный характер.
В том же письме, кстати, есть еще одна драгоценная ленинская мысль, далеко выходящая за пределы времени и места и, к сожалению, совсем не обратившая на себя внимания наших издателей и редакторов. С течением лет мы всё ускоряем процесс погони за н о в ы м и авторами и новыми книгами старых авторов, считая как будто духовную пищу совершенно адекватной пище кулинарной, где свежесть продукции - требование каждодневное. Революционеры в России в самом начале века (1901 - 1903) тоже требовали от Ильича новых и новых брошюр новых и новых авторов, они называли то, что им шлют из-за границы, "старьем". Ильич яростно отвечает, опять же отделяя свои слова от общего текста тем, что опускает их в сноску:
"Это старо! - вопите вы. Да. Все партии, имеющие х о р о ш у ю популярную литературу, распространяют с т а р ь е: Геда и Лафарга, Бебеля, Бракке, Либкнехта и пр. п о д е с я т и л е т и я м. Слышите ли: по десятилетиям! И популярная литература т о л ь к о т а и х о р о ш а, т о л ь к о т а и г о д и т с я, которая служит д е с я т и л е т и я. Ибо популярная литература есть ряд у ч е б н и к о в д л я н а р о д а, а учебники излагают азы, не меняющиеся п о п о л у с т о л е т и я м. Та "популярная" литература, которая вас "пленяет" и которую "Свобода" и с.-р. издают пудами ежемесячно, есть м а к у л а т у р а и ш а р л а т а н с т в о. Шарлатаны всегда суетливые и шумят больше, а некоторые наивные люди принимают это за энергию"*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 270 (сноска).
Тоже как будто о конкретном случае времени и места. Но оглянемся, призадумаемся: пятьдесят лет жизни, как минимум, для брошюр, для учебников... Ну, а вершины советской литературы, сумевшие запечатлеть а з ы новой жизни общества, - разве не стали они сейчас недоступной редкостью, затопляемой все новой и новой литературой? И разве долгая жизнь одной хорошей книги старого автора, как пламя костра поддерживаемая переизданиями, не лучше, чем десять менее ценных, менее удачных книг новых авторов? Я, может быть, преувеличиваю, но процесс о с в о е н и я хорошей книги не тысячью-другой читателей, а миллионными народными массами, был, несомненно, дороже Ленину, чем непрерывная погоня за новым и новым, неусвояемым, недолговечным, "макулатурным".
Освоение - процесс творческий. Он не должен, не смеет стать механическим. Вспоминается мне первое наше знакомство с Лениным, задолго до сложившихся форм партучебы. То были годы выхода первого издания его сочинений, в еще очень бедных, светло-палевых, гнущихся под руками обложках. Помню, когда раскрылись передо мною эти тома, я испытала не то страх, не то разочарование: все в них мне показалось движущимся, возражающим, отвечающим на возражения - сплошь полемическим, и только полемическим, и, честно говоря, я не знала, как это все уляжется в моей голове, да и как за это попросту взяться. Закончив в дореволюционное время историко-философский факультет, где главными моими учителями были идеалист Челпанов и юмист Н. Д. Виноградов, я привыкла видеть истины неподвижными, как звезды в ночном небе, все равно, даются ли они абсолютными у идеалиста или предметом для сомнения у скептика. Но тут "небо в звездах" закружилось над моей головой, мысли в ней сталкивались, как отраженные от удара мечом, рождались от других таких ударов, и было неизвестно, существуют ли они сами по себе, вне ударов и без ударов о чужие мысли, есть ли вообще абсолютные утверждения в сплошной полемике, как их искать, где их искать, что это за метод - полемически раскрывать перед человечеством новую систему?
И вот, очутившись впервые перед полемической манерой Ленина, я решила - с нахальством новичка - "оправдать" ее перед собой, ища какое-нибудь сравнение с прошлым, с классической философией. Мне уже было известно (и страшно нравилось!), что Ленин любил классическую латынь (мне тоже пришлось в свое время "сдавать" латынь и греческий), а кто-то из писателей, кажется, Сергей Третьяков, нашел даже в прозе Ленина сходство с латинским синтаксисом. И тут вдруг "звезды в небе" перестали надо мной кружиться и остановились. Я вспомнила Платона. А Федр, а Феэтет, а Симпозион, а Федон, а Тимей Платона, из которых человечество извлекло позднее стабильные истины, - разве они не были диалогами, ударами меча о меч, вопросами и ответами? А любимые мною "Беседы о торговле зерном" аббата Галиани, - разве не были они на границе диалектического материализма своими полемическими зигзагами вопросов и ответов? Разве в поэзии не выросла трагически из полемики человека с дьяволом, Мефистофеля с Вечно-Женственным, бессмертная вершина человеческой мысли - "Фауст" Гёте? Тот самый "Фауст" Гёте, томик которого, единственный из художественной литературы, кроме еще стихов Некрасова, взят был Ильичем в далекий путь своей первой долгой эмиграции? И вообще разве полемика - не главный метод для оттачивания своей истины, своей философской позиции с древнейших времен? Так, подкрепив себя Платоном, Галиани и вечной своей любовью к Гёте, я стала вчитываться в первое издание Ленина, со страницы на страницу, подбирая искорки от ударов его меча, выписывая их для памяти. И только многие годы спустя научилась понимать звезды-искорки в их глубокой связи с целым - со всем, что писал Ильич.
Я говорю с читателем откровенно, потому что лишь так можно говорить о чтении Ленина. В те годы, двадцатые, мы все были смелее в своем мышлении, и не только наедине с собой. Это были священные для меня годы глубокого увлечения молодежи и людей моего возраста теорией. Красота и увлекательность теорий была огнем, пожиравшим наши сердца в вузах, на рабфаках, в специальных школах, какой была, например, Плановая академия, куда я поступила, чтоб переучиваться. Изумительная, музыкальная прелесть второго тома "Капитала" Маркса поглощала меня вечерами, как никакое другое наслаждение от искусства. Диалектический материализм в "обращении капитала" воспринимался как художественный, как фуги Баха. На кафедре математики читала в то время лекции профессор Яновская, а мы бегали слушать ее и пьянели от изложения математических тетрадей Маркса, где Маркс бросил мысль о "нуле", как не о нуле, потому что, если б ноль был только ноль, от него невозможен был бы переход к единице... Больно и жалко видеть, как далеки многие из современных молодых людей от этого пьянящего увлечения человеческой мыслью!
