Стабильность, к которой стремилось правительство Брежнева, и резкое снижение темпов развития страны постепенно сводили на нет то, что, наверное, везде обеспечивало поддержку советским правительствам предшествующих десятилетий: удивительную социальную мобильность, сопровождавшую периоды индустриализации, урбанизации, войны и послевоенного восстановления хозяйства, наращивания военной мощи СССР, мобильность, предоставлявшую возможности и перспективы лучшей жизни. Пружины, порождающие эту мобильность, со временем потеряли упругость. Социальные различия в СССР существовали всегда, несмотря на уравниловку — один из результатов революции 1917 года. Но теперь намечалась тенденция к возникновению настоящего противостояния социальных слоев: об уравниловке говорили с растущим и явным неодобрением не только по понятным причинам — в связи с чрезмерным нивелированием общества в целом, но также и в силу более эгоистических расчетов нарождающихся элит. Высшее образование также все более становилось привилегией определенных социальных групп. Хотя при поступлении в университеты и сопоставимые с ними по уровню институты законы и предусматривали определенные льготы для детей рабочих и крестьян, на самом деле возможность поступления в самые престижные высшие учебные заведения ограничивалась принадлежностью к постепенно сужающимся социальным кругам[44].
Снижение социальной мобильности и стабильность правящих кругов вели к тому, что часть КПСС, выполнявшая руководящие функции в партии и в обществе, все более приобретала черты отдельного социального слоя. Коммунистическая партия была задумана /74/ Сталиным как некий политико-идеологический «орден», призванный руководить обществом: такой она была, такой и оставалась[45]. Но было бы неверно рассматривать ее как некий социальный класс: ни сами руководители партии не сознавали себя таковыми, ни другие не воспринимали их таким образом. Однако в течение 60-х и 70-х годов и здесь произошли заметные изменения. Доказательством тому служит популярность самого термина «номенклатура». На русском языке это слово тоже означает перечень лиц. Уже с начала 20-х годов в советском руководстве практиковалось составление списка государственных постов, занимать которые могли только члены партии, что гарантировало им исключительный доступ к рычагам власти. Однако никто и никогда не употреблял слово «номенклатура» для обозначения некоего привилегированного сословия. Оно начало использоваться в этом смысле как раз в 70-х годах сначала в России, а потом за границей, после того как один советский политический эмигрант опубликовал книгу, где этим термином был обозначен «господствующий класс» СССР, виновный во всех несчастьях страны, который в качестве такового и должен быть низвергнут[46]. После долгих лет кадровой устойчивости руководства власти предержащие разных уровней, в свою очередь, начали и на самом деле ощущать себя наделенными особыми правами. Но главное, что большая часть населения рассматривала их уже как отдельный от остального общества слой, сохраняющий прочное господствующее положение. Введенный в обиход термин «номенклатура» получил распространение как раз потому, что был проявлением нарождающейся классовой борьбы.
Обо всех этих явлениях открыто не говорили. Анализ состояния общества, по сути дела, не допускался. Новые социальные расслоения не изучались, а если рассматривались, то только маленькими группками исследователей, не имевших права обнародовать результаты своих исследований ни в печати, ни в университетских лекциях. Так возникал другой опасный парадокс: в обществе, претендующем на то, что оно обязано своим появлением такому идейному направлению, как марксизм, который и возник-то как научный анализ социальных структур, подобный анализ как раз и не проводился. Надо сказать, что этот парадокс не был характерен для далеких революционных и послереволюционных лет. Он появился 50 лет спустя в партии, утверждавшей, что именно анализ дает научное обоснование ее праву руководить страной[47]. На самом деле реальные проблемы общества утаивались. Поэтому советское общество все меньше понимало себя. Это будет одной из самых горьких констатации, которую придется сделать, когда наступит конец брежневской эпохе правления[48].
Вместо анализа общества были предложены идеологические постулаты. Особым мастерством в подобных экзерсисах отличался Суслов, /75/ всегда остававшийся верховным жрецом государственной идеологии. Когда за рубежом высказывались сомнения в том, что о советском обществе можно говорить как о социалистическом, Суслов отвечал, что оно единственное и было «реальным социализмом». Внутри же страны распространялось утверждение, что наступила стадия «развитого социализма». Эта спорная концепция была выработана новыми руководителями в поддержку тезиса о том, что социальный организм общества был силен теперь «полной однородностью». Разработанные хранителями правящей идеологии, эти тезисы были изложены Брежневым в конце 60-х годов[49]. С той поры они стали неотъемлемой частью официальной доктрины. Но в отличие от успеха культурно-идеологических инициатив Сталина, эти так ни когда и не стали по-настоящему эффективными. К ним относились с безразличием, иногда с сарказмом: они стали символом невозможности для общества познать самое себя.
Несостоявшаяся революция в области информатики
Появляется новая привилегия: доступ к информации. Получение и распространение данных в СССР, особенно в 30-е годы, находилось в исключительном ведении правительства. В 60-70-х годах их распространение значительно расширилось, однако по-прежнему на основе определенных критериев, установленных сверху. Больше людей получили на это право, но их отбор основывался на иерархии.
Официальное агентство — ТАСС — теперь публиковало не только новости, подвергшиеся цензуре, оно выпускало в свет и другие бюллетени, все более богатые информацией разного рода, но предназначенные по-прежнему для все более узкого круга людей. Издательство «Прогресс» переводило и печатало на русском языке иностранные книги, которые не продавались и изымались у тех, кто привозил их из-за границы без разрешения. Но эти пронумерованные и учтенные переводы выдавали читать лишь избранным, включенным в «специальный список». В библиотеках, даже самых известных, были закрытые для широкой публики отделы, так называемые спецхраны, куда имели доступ только научные работники, получавшие специальные разрешения[50]. Но даже такие ограниченные источники информации, предназначенные в основном для руководителей, были полезны, поскольку через них хотя бы на уровне правящих групп распространялись прежде запрещенные сведения. Даже высшие руководители имели возможность только таким образом ознакомиться с анализом советского общества и историческими исследованиями, написанными за пределами СССР. Для них это был шаг вперед. Для остальных — оскорбительная дискриминация. /76/
С другой стороны, надзор за информацией в обстановке, когда ее распространение увеличивалось в геометрической прогрессии, оказывался малоэффективным. Выезжающие за рубеж в любом случае получали доступ к информации. Люди, знающие иностранные языки, тоже могли получить ее. Иностранная коммунистическая печать приходила в СССР и была информационно богаче советской. Слушались зарубежные радиостанции. С момента вторжения в Чехословакию эти передачи глушились, особенно те, которые шли на русском языке, но это стоило больших денег и к тому же распространяемые этими станциями новости все равно доходили до той аудитории, которой они были адресованы. В общем, система сделалась столь запутанной, сколь и бесполезной.
Дискриминация в плане распространения информации усугублялась той многозначительностью, которую сохраняла секретность в советском быту. Любое государство определенную часть своей деятельности держит в секрете. Но еще со времен Сталина засекреченность в СССР была раздута сверх всякой меры. Были секреты государственные, партийные, экономические, военные, и все они распространялись на большую часть жизни. Развилась, как говорят, мания. Цель секретности заключалась в том, чтобы скрыть, особенно от заграницы, но также и от собственных граждан, внутренние недостатки, которые, как мы видим, имелись во всех областях и делали Советский Союз более уязвимым, чем можно было предположить в отношении «сверхдержавы». Однако скрывать удавалось все труднее. За границей в эти годы получали все более ясное представление о советском обществе. Многие страны обзавелись специальными средствами для этого. Становилось понятно, что секретность — скорее признак слабости, нежели силы[51], и если секретность наносила вред, то от нее прежде всего страдали советские люди.
