Еще задолго до Атэшгяха их внимание привлекли языки пламени, вырывающиеся из среднего купола и из четырех угловых башенок ограды. Большинство индусов и мусульман заполнило храм огнепоклонников, а часть их, примкнув к местным мусульманам-суннитам, набилась в сельскую мечеть. Вновь назначенный в село молла в мечети, а глашатай на площади возвещали всем, что сын Шейха Гейдара будет обращать их сегодня в шиитство. Тех, кто не примет новую религию, ждет смерть...
Когда двенадцатиугольные красные колпаки набились в Атэшгях, индусы попрятались в глубь келий. Лишь один очень старый огнепоклонник стоял, скрестив на груди руки, перед молельней, воздвигнутой в центре храма. Он был погружен в раздумье. Хотя губы его шептали молитву - голоса слышно не было. Стоявший неподвижно глубокий старец был похож на мумию из саркофага. Языки пламени, вырывавшиеся из молельни, отсвечивали странным румянцем на желтом лице мумии.
Исмаил с любопытством смотрел на старца. Внезапно то ли по его, то ли по чьему-то знаку двое кызылбашей, бросившись вперед, попытались схватить паломника за руки. Ведь он поклонялся огню, а значит, по понятиям исламской религии, аду! Но старик, проявив совершенно неожиданное проворство, вырвался из рук молодых людей. Быстро преодолел он ступени молельни. Нестерпимый жар опалил его белую набедренную повязку. Воскликнув что-то на неведомом Исмаилу языке, старик бросился в огонь. Из всех келий вырвался горестный вопль. Сердце поэта на мгновение откликнулось ему, тоже застонало. Исмаил застыл со смешанным чувством изумления и зависти.
"Боже, пожертвовать собой во имя идеи, живым, добровольно кинутся в огонь-какое отчаянное, но какое огромное геройство! Такая жертва может превратиться в знамя в религиозной борьбе.
Наверняка, сейчас отовсюду за нами следят глаза. Они видели, как он пожертвовал собой, чтобы не изменить своей вере. Возможно, его имя, неизвестное пока, действительно станет знаменем для них".
Так думал он, уже вскочив на коня и поворачивая его назад. В момент принесения жертвы он не смог издать ни звука своими охладевшими, ставшими вдруг ледяными губами. Взмахом руки он отдал распоряжение безмолвно стоящим вокруг и позади него, тоже замершим в изумлении людям - уходить отсюда: пятясь и оглядываясь, кызылбаши ускакали прочь.
Он не задержался в Сураханах. Препоручив судьбу села новому молле и управляющему, Исмаил покинул Атэшгях. Язык не повернулся отдать приказ разрушить его, сровнять с землей.
КРОВАВЫЕ ГОРЕСТНЫЕ ГОДЫ
13. ЗА ДАЛЬЮ ЛЕТ
Когда государь возвратился в Табасаран и на ширванские земли, он уже был прославленным на весь мир завоевателем. Непобедимый падишах, одну за другой покорявший земли в Средней Азии, Ираке, Аравии, Малой Азии, святыня шиитской секты - несмотря на свою молодость, достиг сана мудреца. Теперь его нефесы - стихи духовного содержания - повторяли наизусть на всем пространстве от Стамбула до Балха, от Дербента до Бендера. В Табасаране и Ширване он преследовал теперь иные, не завоевательские цели. Цель была высокой: он хотел создать в Ардебиле вторую Каабу - Мекку шиитов, воздвигнуть для тюркских народов вместо арабского алтаря - собственный алтарь. Подобно тому, как арабские завоеватели канонизировали своих предков, Исмаил тоже хотел перевезти останки отца и деда с чужбины, где они стали "мучениками", в родной Ардебиль. Ему хотелось создать новую святыню, более знаменитую, чем могила Тимура в Самарканде, сравниться славою с Кербелой-Наджафом... Взяв с собой отряд воинов, он сначала перенес из временного мавзолея в Табасаран останки отца Шейха Гейдара, а затем отправился в село Хазры, где начал деятельную подготовку к тому, чтобы забрать и отсюда останки деда Шейха Джунейда. До его приезда в Ардебиле, под контролем Дива Султана, мастера из Ширвана, Баку, Гянджи, Бухары, Самарканда, Тебриза должны были закончить сооружение гробниц...
* * *
Уже двое суток не выходит государь из небольшого склепа, поспешно возведенного на могиле его деда Шейха Джунейда. Удалившись от людей, как дервиш во время поста, он съедает в день лишь кусок хлеба и выпивает небольшую кружку воды.
В долине реки Самур распустилась листва на деревьях, и оба сбегающих к реке склона заросли зеленой травой. В горах переполнились талой водой питающие Самур родники - и река поднялась, вспенилась, с властным ревом потекла, уже не вмещаясь в русло, подтачивая скалы, вымывая ямы на своем пути.
На склонах реки, во временном лагере, трудилось много воинов. Часть рубила дрова в лесах Хазры18, пекари ставили саджи на очаги, повара насаживали на огромные вертела целые туши телят и баранов и медленно вращали их над огнем жарких костров. Несколько молодых воинов устроили запруду на месте прежнего русла Самура и стирали теперь одежду в отстоявшейся воде небольшого озерца.
Военачальники и знатные молодые люди, сидя в палатках, играли в нарды, шахматы; другие от безделья предпочли охоту или просто прогулку в окрестных лесах. Кто как мог убивал время,
Недалеко от кладбища плотники под надзором Леле Гусеин-бека готовили гроб. Завтра после утреннего намаза отряд должен двинуться в путь. Через несколько дней он присоединится к основным силам, отдыхающим в Махмудабаде, и все войско выступит в Ардебиль. Леле Гусейн-бек уже состарился, борода его была совершенно седой. Кладбище, останки, которые предстояло перевезти, навевали ему мысли о смерти, никогда не посещавшие его в бесконечных битвах. "Под этим голубым шатром нет ничего вечного, все мы это знаем... И все равно в суете будней забываем о смерти, о предстоящем каждому путешествии в вечность. Дергаем друг друга, грыземся... Странно... По-моему, человек не боится смерти только потому, что убежден: через нее он приобщится к жизни более прекрасной, чем в этом мире. Может и ошибаюсь... И я вот тоже... как все... Но страшна дорога. Неужели и вправду вынутые нами вчера из могилы и вновь завернутые в саван кости снова оживут, воскреснут, будут общаться в райских кущах с ангелами?! Чем больше думаю - тем больше сомневаюсь. Это от слабости моей веры, что ли? О аллах! Великий творец, над которым уже нет никого! Я прибегаю к тебе: защити от грызущих мое сердце сомнений!" Грустные мысли не мешали Леле Гусейн-беку делать свое дело. Подготовка шла полным ходом.
Государь ничего не знал о происходящем вокруг склепа. Дна дня назад под мерное чтение моллы суры Корана была вскрыта могила. Останки Шейха Джунейда были извлечены, завернуты в саван и положены рядом с останками его сына Шейха Гейдара на тирму - тонкую шерстяную материю. Потом обернутые в черное покрывало кости были обращены лицом к кыбле - Мекке. Останки отца Шейха Гейдара, доставленные сюда из Табасарана, и останки деда - Шейха Джунейда были положены перед молодым Шейхом - внуком и сыном.
Государь, сидя на коленях на небольшом молитвенном коврике, то читал Коран, то совершал очередной намаз, то произносил молитвы между молениями. Только два раза в день - после утреннего и полуденного намаза - он съедал по кусочку черствого хлеба, запивая его глотком-двумя воды. Он побледнел, в сумерках склепа неестественно блестели большие ввалившиеся глаза; лицо заросло щетиной. Двухдневный пост не был тяжел для его привыкшего к многодневным голоданиям организма. Молитвы стали главным его занятием. Только на охоте да еще в сражениях его тело загоралось юношеским жаром, заставляло Исмаила забыть обо всем - и об этом, и о том мире. Последние десять лет основным его времяпрепровождением были битвы, войны - и моления. Исмаила измучили те же мысли, что одолевали сейчас его дядьку. Между нежной душой поэта, стойким сердцем философа и сущностью падишаха-воителя шла жестокая борьба: "Дед мой, что привело тебя сюда из Ардебиля? Как из такой дали почувствовал ты красоту этих мест, где на отвесных скалах раздается клекот орла, в изумрудно-зеленых кустах слышится песня перепелов, соловьев, а в лесах царствуют джейраны? Уверенность в победе, или возможность обращения в истинную веру этой горстки хазралинцев и их близких, не так уж ясно осознавших особенности твоей религии и святость твоих убеждений, что привели тебя сюда из такой дали? Ведь ты же не был государем-завоевателем, не был ни Чингисом, ни Хромым Тимуром? Ты был Шейхом - Шейх Джунейд, отец Султана Гейдара! Потомок Шейха Сафи! Помимо религии, веры, какое иное стремление могло заманить тебя сюда, дедушка?! Да, я не видел тебя, но убеждения твои впитал с молоком матери, твоя кровь бурлит в моих жилах! Но как быть мне?! Люди исповедуют разную веру, но гибнет ведь один народ, наш народ, дедушка! Наш народ... Часть его-сунниты, часть-шииты, но это один народ. Та бакинская девушка была права, права она была, дедушка! И убивающие, и убиваемые-наш народ. Брат проливает кровь брата, дедушка! Есть ли у меня право во имя какой угодно истины убивать или заставлять убивать такое же, как я, существо, сотворенное древним, могучим, изначальным и вечным создателем?! Вдохнови меня, великий творец! Вдохнови меня, любимый мой дед! Ты теперь находишься перед ликом опоры нашей религии, великим пророком. Спроси его, приди в мой сон, убеди, объясни мне это! На свете христиан больше, чем мусульман, и я не смогу всех их обратить в шиитство на это не хватит не то что одной, но и пяти жизней, дедушка! И Чингисхан, и Тимур, потрясшие мир, все же не смогли покорить весь земной шар. Так смогу ли я?! Если только твоя, только наша вера правильна, единственно истинна перед лицом аллаха, то почему же он, творец, своим всезнанием не уничтожит остальных?! Путь, пройденный тобой и моим отцом, Шейхом Гейдаром, пройденный и мной - внушают мне, что я прав. Что истина со мной. И все же в глубине моего сердца назревает бунт. Когда я кидаюсь в бой, уста мои шепчут только одно слово "аллах", и ни один из этих вопросов не приходит мне в голову, не тревожит меня. Когда же победа одержана, и я вижу рядом с вражескими трупами бездыханные тела наших мучеников - я лишаюсь покоя.
