Начало пребывания Ангальт-Цербстского семейства в русской столице складывалось исключительно удачно; невеста совершенно очаровала наследника. Елизавета со слезами на глазах восхищалась сходством между княгиней и ее покойным братом — епископом Любским. Дальон писал, охваченный воодушевлением: «Княгиня держалась как нельзя лучше и с величайшей осторожностью, дабы ничем себя не выдать и устроить так, чтобы прислушивались к ней и впредь»{238}. Однако все эти превосходные планы едва не пошли насмарку: весной 1744 года молодая принцесса тяжело заболела, ее мучили жар и боль в боку; затем заболел великий князь — заразился оспой. Несколько недель он находился между жизнью и смертью, а невесту к нему не пускали — большой удар для сторонников Фридриха. Члены вражеской партии не замедлили воспользоваться случаем; ссылаясь на рассказы священника — «ханжи и корыстолюбца», — они обвинили Софию, принявшую после перехода в православие имя Екатерины, в неверности и безбожии, чем сильно скомпрометировали ее в глазах набожной Елизаветы{239}. Со своей стороны Бестужев предложил заменить принцессу Цербстскую Марией-Анной Саксонской. Однако расследование (начатое по инициативе французов и пруссаков) показало, что противники принцессы Софии, вице-канцлер и московский архиепископ, получили большие суммы из Дрездена — а ведь Саксония была в союзе с Австрией. От саксонской невесты царица наотрез отказалась; она еще не забыла дело Ботты. Дочь Фридриха-Августа, по отцовской линии связанная с Габсбургами и с альбертинской линией Веттинов, сблизила бы Петра с его соперником Иваном; в случае ранней смерти или бесплодия великого князя, Иван Антонович оказался бы единственным законным наследником престола Романовых, в чем Елизавета видела угрозу для себя. К счастью для франко-прусского клана, после выздоровления Петра этот вопрос решился сам собой.
Тем временем Ботта не сидел сложа руки. Вернувшись в Вену, он собрал документы, доказывавшие, правдой или неправдой, его невиновность, и составил записку о своей деятельности на посту посланника в 1738–1743 годах; австрийцы представили ее русской императрице и потребовали у нее более солидных доказательств вины дипломата. В случае, если они будут представлены, Ботта изъявил готовность отдать их «на суд немецких юристов и знатоков уголовного права»{240}. Бестужев пламенно защищал маркиза. Царица пришла в смущение, и члены проавстрийского клана почувствовали, что настала благоприятная пора для нового сближения России с Австрией. Мария-Терезия несколько раз посылала в Петербург письма с извинениями; изъявления почтения со стороны монархини из рода Габсбургов были лестны для Елизаветы, а чувствительное сердце не позволяло ей обвинять посланника, в чьей виновности она не была уверена{241}.
Летом 1744 года австро-английская группировка Бестужева стала брать верх над сторонниками союза с Пруссией. Сближение двух императриц встревожило прусского короля; проанализировав отношение русских посланников к прусским дипломатам во всех европейских столицах, Подевильс пришел к выводу, что в Петербурге происходят серьезные изменения. Бестужев и его сообщники выигрывали время, плетя интриги вне пределов России: инструкции, даваемые дипломатам, казалось, «решительно противоречили» политике самой Елизаветы, скорее профранцузской (а следовательно, и пропрусской). Фридрих требовал гибели своего ненавистника; система, созданная стараниями «его партии» (которая до поры до времени была и партией Людовика XV), могла в любой момент рухнуть из-за «мошеннических проделок»{242}этого русского, которому Мардефельд, в союзе с Ла Шетарди и Дальоном, должен был немедленно «объявить войну»{243}. Однако противник их, стремившийся как можно скорее «спустить на воду свою собственную партию», действовал оперативнее; чтобы сохранить свое положение при дворе, ему необходимо было добиться устранения двух ненавистных ему особ — Ла Шетарди и Мардефельда, а потом «восстановить систему, выгодную для Англии»; между тем Бестужев был не из тех, кто долго выбирает средства{244}. Успех француза Ла Шетарди означал дипломатическую и моральную победу Людовика XV, его немилость — триумф Георга II; в очередной раз мелкие придворные происшествия служили отражением соперничества великих держав{245}.
Французские дипломаты сами ускорили свое падение: весной 1744 года Дальон и Ла Шетарди повздорили из-за денег и подрались. Любимец императрицы, возведший ее на трон, был ранен в руку, соперник его щеголял «с подбитым глазом». Об этой скандальной истории писали газеты, судачили придворные; плоские оправдания маркиза никого не убедили[70]. Русскую столицу наводнили карикатуры. Такой союзник, слабый и смешной, никому не был нужен. Ускорил падение Ла Шетарди и его двусмысленный статус (и не посланник, и не частное лицо).
Людям Бестужева удалось — возможно, при помощи секретаря французского посланника — перехватить донесения Дальона и Ла Шетарди. Первый сообщал в Версаль о том, что очень скоро Бестужев и секретарь кабинета Бреверн будут уволены, ибо станет совершенно очевидным их пособничество Брауншвейгскому семейству. Оба, и Бестужев, и Бреверн, тотчас поднесли Елизавете письмо с опровержением этих обвинений и жалобой на иностранных дипломатов, которые осмеливаются «ставить под сомнение их преданность императрице» и вмешиваться во внутренние дела России; они пользовались случаем вновь повторить, что готовы «дать разрезать себя на мелкие кусочки ради Ее Императорского Величества и истинных ее интересов»{246}. Патетический тон министров тронул императрицу, однако не заставил ее принять решительные меры против французов. Тем не менее почва была уже подготовлена, и теперь требовалось только дождаться новой оплошности противников, чтобы окончательно убедить государыню: доверять следует не кому иному, как Бестужеву. В письмах, перехваченных в следующий раз — и даже не шифрованных, — Ла Шетарди очень метко характеризовал придворные группировки и партии, определял роли, которые играют люди, их возглавляющие, преследуя вполне очевидную цель — доказать своему начальству, что его присутствие в русской столице совершенно необходимо и на пост полномочного министра следует назначить именно его[71]. Вице-канцлер, истолковав каждую фразу этого письма во вред писавшему и, следовательно, к собственной пользе, обвинил своего врага в намерении образовать собственную группировку и вмешаться в дела тайной канцелярии, что привело Елизавету, и без того недовольную двусмысленным статусом своего благодетеля, в крайнее раздражение. Бестужев обнаружил и нечто более серьезное: в своих шифрованных донесениях Ла Шетарди описывал императрицу в весьма нелестных тонах, как женщину недалекую, легкомысленную и «управляемую», окруженную министрами, которых очень легко подкупить. Хуже того, он не обошел молчанием и любовные похождения царицы, вплоть до ее отношений с духовными особами[72]. Вице-канцлер предъявил эти разоблачительные документы (общим числом 69) во время заседания Императорского совета, или Конференции, в присутствии императрицы. Оскорбление, таким образом, было нанесено публично. По зрелом размышлении Елизавета приказала в двадцать четыре часа выслать Ла Шетарди из Петербурга, причем маркиз был назван «бригадиром французской армии»{247} — ведь в качестве посланника французского короля он находился бы под защитой международного права и его высылка неизбежно спровоцировала бы европейский скандал. Версаль дезавуировал высланного — взгляды маркиза де Ла Шетарди как частного лица не имели никакого политического значения; для проформы, впрочем, лишь только он оказался во Франции, маркиза, равно как и его секретаря, арестовали. Морена поспешил аккредитовать при петербургском дворе Дальона и присвоить ему звание полномочного представителя Франции и жалование посла. Ему выслали верительные грамоты, где Елизавета именовалась императрицей (титул, который к этому времени уже признали за дочерью Петра I Австрия, Англия, Пруссия и даже избранный император Карл VII, но в котором до сих пор отказывал ей большой блюститель церемониальных тонкостей Людовик XV).
В конечном счете Елизавете вышла из всей этой истории победительницей и потому хотела забыть о неприятном инциденте. Между тем все консульства и посольства России получили официальное сообщение о «злодеяниях» француза, подписанное главою Коллегии иностранных дел. Для пущей важности Бестужев признал, что перехватом и расшифровкой писем Ла Шетарди занималась не только Тайная канцелярия, но и он, вице-канцлер, собственной персоной. У этой провокации имелась и другая цель; реакция придворных и дипломатов на высылку Ла Шетарди позволяла определить их принадлежность к дружескому или враждебному лагерю. Бестужев торжествовал: он не только устранил своего главного врага и ослабил его партию, но и сумел узнать истинные чувства некоторых дипломатов, до той поры державшихся в высшей степени сдержанно, таких, как посол Карла VII Нейгауз, посланник Фридриха-Августа II Герсдорф или представитель шведского короля Барк, чьи симпатии к французскому клану проявились в полной мере лишь в связи с высылкой Ла Шетарди[73]. Ла Шетарди был главным, но не единственным противником Бестужева; теперь предстояло удалить с политической арены его единомышленников. Маркиза арестовали на следующий день после обеда, на который он пригласил Мардефельда, Брюммера, Лестока, Румянцева и Трубецкого — всех, кто составлял основу франко-прусской группировки{248}. В течение ближайших двух лет все они один за другим попались в сети, расставленные канцлером.
