В Берлине поняли, что на должность прусского посланника требуется человек, который сочетал бы большой дипломатический опыт с (мнимой) неосведомленностью в русских придворных делах. Этим требованиям вполне соответствовал другой кандидат — прусский посланник в Стокгольме Карл Вильгельм Финк фон Фиикештейн. Поскольку он превосходно разбирался в обстановке на севере Европы, он сумел бы за несколько недель свыкнуться с политическими и дипломатическими обыкновениями русского двора. Однако Мардефельд, в глубине души страстно желавший покинуть опостылевший и враждебный Петербург, уехал оттуда не сразу: путешествия по зимним российским дорогам были сопряжены с множеством опасностей, и отъезд пришлось отложить до весны 1746 года, то есть до того самого времени, когда Елизавета начала готовиться к возобновлению русско-австрийского договора об оборонительном союзе, заключенного в 1726 году. Наступал конец трудного, но увлекательного периода, когда были возможны самые разные дипломатические союзы. Жизнь французского и прусского посланников в Петербурге сделалась невыносимой: за каждым их шагом следили, о каждом жесте доносили, каждое подозрительное слово брали на заметку. Приемы при дворе и аудиенции у императрицы сделались для Мардефельда и Дальона сущей пыткой; никто не желал иметь с ними дела, и даже лучшие друзья не осмеливались общаться с ними на публике.
Наветы, обвинения в шпионаже (впрочем, не столь уж необоснованные), оплошности самих посланников разрушили единство франко-прусского лагеря, посеяли рознь между иностранными дипломатами и русскими сановниками, настроили Сенат против Людовика и Фридриха. Ла Шетарди, один из главных организаторов переворота, возведшего Елизавету на престол, уже покинул Россию; за ним собирался последовать его единомышленник Мардефельд. Начинался новый период, и система двора, прежде открытая для любых социальных и политических влияний, должна была претерпеть изменения, упроститься в ущерб франко-прусскому союзу и тем, кто его поддерживал. Русский двор эволюционировал в направлении, обратном тому, в каком развивалась политика всей Европы.
Глава седьмая.
ЛЮДИ «СТРОПТИВЫЕ, ПОДАВЛЕННЫЕ, СБИТЫЕ С ТОЛКУ»{256}
Соперничество между русскими людьми, принадлежавшими к разным слоям знати, осложнилось из-за связей Романовых с двумя династиями, претендовавшими на русский престол: Голштинским и Брауншвейгским домами. Берлин и Париж весьма неумеренно вмешивались в решение этого внутреннего вопроса, делая ставку разом и на возможное возвращение Ивана Антоновича, и на преждевременное восхождение на престол великого князя Петра Федоровича. Бестужев же и его партия, поддерживаемые Лондоном и Веной, после дела Бот-ты избегали обсуждения этой щекотливой темы, а если и обращались к ней, то только для того, чтобы обернуть ее во вред своим противникам. Когда разразился скандал с Боттой, они очень вовремя осадили назад, а затем, выждав, отомстили, добившись высылки Ла Шетарди и отзыва Мардефельда.
Австро-британский клан, твердо вознамерившийся «взять верх», решил начать с устранения Лестока и Брюммера: их «головы» должны были «слететь незамедлительно»{257}. Если прежде при русском дворе наибольшим влиянием пользовались Австрия, а затем Франция, то после 1744 года пальма первенства перешла к Англии. Представители Марии-Терезии, памятуя о деле Ботты, вели себя более чем сдержанно и прятались за спинами своих британских коллег. Фридриху предстояло сделать выбор: либо уступить требованиям англичан, предав тем самым французских союзников и своих русских друзей{258}, либо продолжать хранить верность (относительную) Людовику XV и тем поставить самого себя в крайне затруднительное положение.
Лесток и Брюммер — новые жертвы австро-британской партии — дополняли друг друга. Брюммер пользовался репутацией человека последовательного, покладистого и преданного своим друзьям (качества, если верить Дальону, в России чрезвычайно редкие). Флегматичный и невозмутимый, он умел усмирять чересчур живого Лестока. Пылкий француз говорил откровенно со всеми, включая императрицу, и нередко даже злоупотреблял своей непосредственностью. Он играл при дворе очень важную роль, ибо пересказывал своей августейшей пациентке все придворные слухи, впрочем, охотно видоизменяя их в соответствии с собственными симпатиями и антипатиями{259}. Тесно связанные с женским кланом, в который входили родственницы императрицы, Лесток и Брюммер составляли костяк франко-прусской группировки при русском дворе. Оба пользовались абсолютным доверием Ла Шетарди и Мардефельда, а позже Дальона и Финкенштейна, хотя Лесток, более отважный, более умный, да и более могущественный, вызывал больше симпатий. Единомышленники собирались в доме Брюммера, обсуждали способы борьбы с переменчивым нравом чувствительной Елизаветы и коварством общего врага — Бестужева и поддерживающего его австро-английского клана. Как и его друзья-дипломаты, Лесток, единственный, кто осмеливался выступать против канцлера, пережил пик своей славы в 1743–1744 годах. В эту пору Елизавета решила даже включить его в число участников Императорского совета, что не могло не встревожить противников француза. Не смея в открытую спорить с царицей (она не терпела несогласных), Бестужев принялся настраивать против него других сановников. Отговорить Елизавету от назначения на столь высокий пост иностранца попытался фельдмаршал Долгорукий, но царица «заткнула ему рот», возразивши, что «без г-на Лестока не сидела бы она на русском престоле, да и сам Долгорукий томился бы в темнице»{260}. На заседаниях совета Лесток попытался развить бурную деятельность, но чувствовал себя там очень одиноко: остальные члены совета прислушивались к его мнению только из почтения к государыне, а втайне обдумывали способы окончательно его скомпрометировать…
За исключением Воронцова и Румянцева, положиться Лестоку было практически не на кого. Генерал-прокурор Сената князь Трубецкой казался французам «храбрейшим и предпреимчивейшим из всех, кто в этой стране обитает»[77], Фридрих же, не доверявший никому из представителей старинного русского дворянства, утверждал, что у Трубецкого непостоянный нрав и дело с с ним иметь невозможно{261}. С годами прокурор отдалился от тех соотечественников, которые мечтали посадить на трон малолетнего Ивана Антоновича и править государством от его имени. Знатное происхождение Трубецкого заставляло его сторониться тех, кто возвысился в царствование Петра I, не говоря уже о людях столь сомнительных, как лейб-медик Лесток и гофмаршал великого князя Петра Федоровича Брюммер, однако общая ненависть к Бестужеву способствовала их сближению. Надежного союзника (также недооцененного прусским королем) имели заговорщики в лице главы Тайной канцелярии Ушакова. Пруссаки допускали грубейшую ошибку, презирая потомков бояр и делая ставку исключительно на деятелей петровского времени, чья цивилизованность на поверку нередко оказывалась мнимой.
В начале елизаветинского царствования, в 1742 году, Лесток, Мардефельд и Ла Шетарди поддерживали Бестужева в его стремлении занять высокую государственную должность; другие русские кандидаты не справились бы с управлением иностранными делами. У Бестужева же, некогда члена русского посольства, отправленного Петром I на Утрехтский конгресс, имелся обширный дипломатический опыт; он прекрасно говорил по-немецки и по-французски, знал не понаслышке западные нравы. Казалось, что именно он сможет продолжать политику великого царя, вести Россию по пути прогресса и способствовать ее окончательному вхождению в европейскую систему. Елизавета, однако, отнеслась к кандидатуре Бестужева весьма прохладно. Однако в конце концов разум одержал победу над чувствами{262}.
Алексей Петрович Бестужев и его старший брат Михаил Петрович составляли непобедимый дуэт. Род Бестужевых-Рюминых происходил, по легенде, от англичанина Беста, в 1403 году явившегося в Москву служить великому князю Василию Дмитриевичу. Братья Алексей Петрович и Михаил Петрович числили в союзниках многих военных — тайных сторонников Брауншвейгского семейства, а следовательно, и многих представителей старинной знати. Особенно большую опасность представлял старший брат, профессиональный дипломат и обер-гофмаршал, злоязычный интриган, который умело привлекал или покупал сообщников без всякого разбора, ибо ценил в собственном клане не столько качество, сколько количество. В 1744 году обе группировки, и бестужевская, и лестоковская, находились примерно в равной силе, поэтому каждая из партий постоянно пополнялась за счет перебежчиков из противоположного лагеря, озабоченных собственной карьерой. Разобраться во всем этом было чрезвычайно трудно. Фридрих жаловался своему генерал-фельдцейхмейстеру Шметтау: «Что до нынешней российской системы, то составить о ней мнение весьма затруднительно, ибо система эта поминутно меняется и черное в ней превращается в белое»{263}. Фридрих, не оставлявший намерения вмешаться во внутренние дела России, мечтал если не погубить Алексея Петровича Бестужева-Рюмина окончательно, то по крайней мере расстроить его «дуэт» со старшим братом. Разве участие его жены, урожденной Головкиной, в заговоре Ботты было недостаточным основанием для того, чтобы отдалить от двора мужа? Анну Петровну Бестужеву приговорили к наказанию кнутом и высылке в Сибирь; для озабоченного собственной карьерой супруга это было прискорбное пятно в биографии, ион был весьма заинтересован в том, чтобы смыть его доблестной службой за границей. По наущению прусского посланника Лесток стал уговаривать Елизавету послать Михаила Петровича Бестужева-Рюмина в Берлин — только при дворе Фридриха подозрительный дипломат находился бы под надежным контролем. Король считал, что безопаснее иметь противника в непосредственной близости. Императрица вначале согласилась, но через полгода, доверяясь, как и всегда, собственной интуиции, предпочла перевести Михаила Петровича в Саксонию{264} — конечно, это было не так удобно для членов франко-прусской группировки, однако частично они своей цели добились и торжествовали: «Удар убийственный и для него, и для брата, и для приспешников их […] ожидать можно оттого всяческих выгод, ибо он был душою этой партии»{265}. Фридрих, однако, желал большего: отставки канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, его ссылки в Сибирь, может быть, даже его смерти. Король знал о том, что императрица не вполне доверяет Бестужевым, и полагал, что настала пора этим воспользоваться. Он дал своему посланнику недвусмысленное указание — с Алексеем Петровичем не церемониться{266}. Осторожный Мардефельд умолял своего государя не торопиться. Как можно отречься от того, кого ты сам же три года назад предлагал? В 1744 году единственным, кто мог реально претендовать на место Бестужева, был Трубецкой, однако много ли выиграла бы Пруссия от такой замены? Фридрих внял доводам посланника: генерал-прокурор Сената имел те же недостатки, что и Бестужев, а ума и дерзости у него было, пожалуй, даже больше; вполне могло случиться так, что «со временем он сделался бы еще опаснее, чем граф»{267}. В самом деле, что опаснее, ум или коварство? Фридрих мечтал о том, чтобы посадить на место канцлера Российской империи человека безвольного, марионетку, которая исполняла бы все указания, поступающие из Пруссии и Франции (а то и из одной только Пруссии).
