Сегодня на месте сражения стоит реконструированная (в 1792 г. при отступлении ее приказал сжечь герцог Орлеанский) живописная мельница. Можно заглянуть и в кабачок, откуда за ходом событий наблюдал Гёте. На краю холмика установлен прекрасный памятник… Келлерману. Дюмурье ведь потом стал предателем. Поэтому слава досталась заместителю. На цоколе памятника цитата из Гёте. В общем, все вперемешку. В политике такое бывает, но не в истории. С ее точки зрения при Вальми случился перелом, родилось на свет явление, в которое мы до сих пор верим, которым живем и за которое будущие поколения с нас еще спросят.
Барон Пьер де Кубертен (1862–1937) был обедневшим аристократом, разделявшим все взгляды и предубеждения своей касты (к примеру, являлся ярым противником Дрейфуса), при этом, дабы сохранить хотя бы видимость принадлежности к аристократии, вынужден был хвататься за любую (понятно, не физическую) работу, способную обеспечить достойный заработок. По протекции высокопоставленных друзей он стал чиновником Министерства просвещения и редактором ежемесячного журнала «Revue Athlétique», предназначенного, прежде всего, для сержантского состава армии, с целью достойно воспитать новобранцев национальной армии. Благодаря этим связям в армии примерно в 1890 г. барон познакомился с греческим майором Евангелисом Заппасом, который, начитавшись трудов немца Эрнста Курциуса, сделался поборником возрождения греческих олимпиад. Мало того, ему уже удалось трижды, в 1870, 1875 и 1889 гг., организовать всегреческие спортивные соревнования, которые пользовались огромным успехом и превратили его из жалкого сержанта в забытом богом провинциальном гарнизоне в уважаемого господина майора, принятого при королевском дворе. Пьер де Кубертен понял, что это шанс, выпадающий раз в жизни. Он рассудил, что раз этот примитивный грек (а какой грек в глазах француза не является дикарем?) сумел организовать Эллинские игры, я сделаю их всемирными… Тут следует отметить, что Пьер де Кубертен был, согласно тогдашней моде, любителем античности, но одновременно и приверженцем строгой общественной иерархии в самом ординарном смысле слова.
Поначалу у барона все шло как по маслу. В июне 1894 г. ему удалось, несмотря на сопротивление британцев и немцев, собрать в парижской Сорбонне представителей без малого двадцати государств, которые приняли постановление о воскрешении олимпиад, причем первая из них (а возможно и все последующие) должна была состояться в Афинах, символизируя единство места и традиции. А вот здесь начались проблемы. В этом вопросе — первая или также все последующие — крылась причина многочисленных разночтений и недоговоренностей, которыми изобилует этот, впрочем, довольно небрежно составленный документ. Даже в первом пункте нет окончательной ясности. Ведь тогдашний премьер-министр Греции Харилаос Трикупис сразу заявил, что его охваченное глубочайшим кризисом государство («считается, что в 1890–1914 гг. эмигрировало 350 000 греков — седьмая часть населения страны», Ричард Глогг, «История современной Греции»; Варшава, 2006) не располагает средствами на столь широкомасштабное мероприятие. Как оказалось, это де Кубертену было только на руку. Игры на 80 % финансировало австро-венгерское правительство в рамках празднования тысячелетия Венгрии. Когда же позднее, убедившись в успешности этого международного проекта, греки выдвинули предложение всегда проводить Олимпиады в их стране, у барона был железный аргумент за то, что Игры должны проводиться в разных странах, тогда как роль арбитра и… вытекающие отсюда гонорары, а также прочие материальные и нематериальные выгоды, оставались при нем.
К сожалению, денег барону требовалось все больше и больше. Если говорить о почетных наградах, то он даже не постеснялся принять золотую медаль в области литературы (до Второй мировой войны присуждали и такие) за поэму «Ода спорту», подписанную двойным псевдонимом Жорж Хород и Мартин Эшбах. Первый якобы был французом, а второй — немцем, а их общее произведение призвано было символизировать примирение этих народов. Текст представлял собой пример жалкой графомании, но жюри, не зная — во всяком случае, так оно заявляло неоднократно, — кто настоящий автор, ни минуты не сомневалось, присудив первое место. И это далеко не конец…
В 1934 г. нацистская Германия, ничуть не скрывавшая собствен ной политики дискриминации по расовому принципу, заявила о желании быть организатором Игр. У барона Пьера де Кубертена всегда были проблемы с признанием дрейфусов, а уж тем более чернокожих, достойными соревноваться с представителями белой расы. После Берлинской олимпиады он написал (Гай Уолтерс, «Олимпийские игры в Берлине»; Познань, 2008): «Какая разница, пропагандировать туризм — как во время Олимпиады в Лос-Анджелес в 1932 г. — или политический ре жим? Самое главное, что олимпийское движение сделало огромный шаг вперед…» Гай Уолтерс назвал это «поразительным высказыванием». И сам же себе противоречит, поскольку он же установил, что Теодор Левальд — председатель Олимпийского комитета Берлинских игр и подчиненный Геббельса — предложил барону в случае избрания Берлина 10 000 марок и 12 300 швейцарских франков. А Пьер де Кубертен это предложение принял. «Сейчас трудно с точностью определить, — пишет Гай Уолтерс, — современный эквивалент двух этих сумм, поскольку покупательная способность обеих валют была различна. И, тем не менее, 10 000 марок 1936 г. соответствуют примерно 350 000 нынешних долларов, а 12 300 швейцарских франков — около 550 000 долларов (…). Слишком большое искушение, чтобы отказаться. Нет ни малейших сомнений, что эти деньги были, по сути, взяткой, ведь в противном случае Левальд не посоветовал бы Кубертену лгать Байе-Латуру (известному бельгийскому дипломату, члену МОК и отличному наезднику, который в личной беседе с Гитлером ставил условием спортивного сотрудничества с рейхом отказ от дискриминации евреев. — Л. С.) и не подчеркнул бы, что данные суммы предназначены исключительно на личные нужды стареющего барона. Для пущей конспирации Левальд, получив согласие Кубертена, по всей вероятности просил Ялмара Шахта, председателя Рейхсбанка и своего старого приятеля, осуществить скрытый перевод денег. А как только Кубертен деньги принял, заискивающий тон Левальда тут же сменился откровенными приказами и выговорами. После получения нацистских денег француз вынужден был исполнить все, о чем его «просили», поскольку не мог признаться в подкупе. А нацисты, взяв Кубертена за горло, получили наконец полный контроль над Играми. «Мало того, что организация перешла полностью в ведение государства, так еще и проводилась по правилам, установленным НСДАП, а не МОК. И уже вскоре четырем тысячам спортсменов пришлось принимать участие в празднике не только спорта, но и нацизма».
По всей видимости, барона де Кубертена это вполне устраивало. Евреев он никогда не любил, а военным порядком и дисциплиной всегда восхищался. Можно сказать, что некоторым образом это отвечало его олимпийским мечтам (Judith Holmes, «Olympiad 1936»; «Blaze of Glory for Hitler’s Reich». Ballantine, 1971). А именно — навести порядок в мире физических развлечений, подчинить их определенной иерархии, вынудить народы соревноваться по строгим правилам, расставить всех по местам. Alain Giraudo («Des jeux de pouvoirs», «Le Monde» от 13.05.1984), так же как и Владислав А. Минкевич («Олимпийская горячка»; Варшава, 1993) хотят видеть в бароне де Кубертене поборника благородной утопии равенства и мира во всем мире. К сожалению, это ничем не подтверждается. На Олимпиаде в Сент-Луисе (1904), где собрались только одиннадцать национальных команд, поскольку для остальных поездка за океан оказалась слишком дорогой, участвовали только белые. А в пригороде одновременно устроили карикатурные anthropological days для «черных, патагонцев, филиппинцев, японцев, турок, арабов и индейцев». И это нисколько Пьера де Кубертена не смущало.
Вдохновляющий пример античности? Олимпиады древних времен, эпоха которых закончилась в 146 г. до н. э. после захвата Греции римлянами, были соревнованиями всех, кому хватило смелости заявить о своем участии. Дабы исключить любые махинации (оставим в стороне ничем не подкрепленные современные гомосексуальные инсинуации), участники состязались обнаженными. Цель, о чем я уже писал (Людвик Стомма, «Культура переменчива»; Познань, 2009), ставилась одна — победить. Не было второго, третьего, четвертого. При этом победитель «получал право выступать на следующих Играх и умножать свои триумфы, как легендарный Гиппостен из Спарты или Милон Кротонский — шестикратный победитель соревнований борцов». По всей Греции, а не только в родном городе, победителя чествовали песнями и празднествами. Стремились запечатлеть и облик победителя, как в случае, пожалуй, с самыми популярными атлетами — дискоболами. Всем известна прославленная статуя скульптора Мирона. Но вот кого победил этот дискобол, с кем боролся Милон? Ответа в хрониках нет. Был победитель, а также претенденты, которым выиграть не удалось. Все, точка. Результаты никогда не фиксировались. И не потому, что это было невозможно — логично, что результаты в беге зафиксировать тогда было проблематично, но в метании это было возможно, — а из глубочайшего убеждения, что день на день не похож. По-разному светит солнце, идет дождь, дует разный ветер или вообще полный штиль. Важно в этот день и час, без учета обстоятельств увенчать победителя лавровым венком (точнее — повесить венок ему на шею). И совершенно не важно, что через несколько лет венок достанется другому. Никто ни у кого ничего не отнимает. Победа — неделима, и только она важна.
