численности трех армий! – немцы взяли в плен, но затем отпустили по домам ввиду невозможности их содержать. Доля такого рода потерь в общем количестве потерь Красной Армии составляла, по советским скорее всего заниженным данным, для Юго – Западного фронта 77,3 процента, для Центрального фронта 71,2 процента, для Брянского – 71,3, для Ленинградского – 77,2 процента и т. д. [51, с. 234–248]. Известны и такие цифры: из 2,4 млн. выживших в немецких лагерях советских военнопленных 950 тысяч, т. е. 40 процентов, поступили на службу в Вермахт и национальные антисоветские формирования.
Следует помнить, что речь идет о кадровой РККА, выпестованной режимом для Великого европейского похода. На этот уровень подготовки личного состава Красная Армия вернется только на завершающем этапе войны. (В промежуточное время профессиональному Вермахту будут противостоять вооруженные силы, более похожие на народное ополчение). Замечательно обстояло дело и с вооружением РККА. Многофакторный анализ, проведенный военным историком Г. И. Герасимовым, свидетельствует, что «никогда еще наша армия не была так хорошо укомплектована, обеспечена материальными средствами, как в предвоенный период. […] По основным видам техники, боеприпасов и запасов материальных средств РККА была обеспечена не хуже, чем в период проведения своих победоносных операций во второй половине войны» [52, c. 9].
Эти горы оружия не могли, однако, компенсировать отсутствие главного компонента боеспособности любой армии – боевого духа, рождающегося из ощущения праведности и неотвратимости общего дела. Приведем только два свидетельства, как эта прекрасно вооруженная и укомплектованная армия воевала летом – осенью 1941 г. Из Постановления Государственного комитета обороны от 16 июля, написанного лично его председателем И. В. Сталиным: «Отдельные командиры и рядовые бойцы проявляют неустойчивость, паникерство, позорную трусость, бросают оружие и […] превращаются в стадо баранов (sic!), в панике бегущих перед обнаглевшим противником». Через два месяца, 12 сентября, директива Ставки Верховного Командования указывает на то же состояние дел: «…В наших стрелковых дивизиях имеется немало панических и прямо враждебных элементов, которые […] начинают кричать «нас окружили» и увлекают за собой остальных бойцов. В результате дивизия (?! – Авт.) обращается в бегство, бросает материальную часть […] Подобные явления имеют место на всех фронтах».
А вот свидетельство с другой стороны. В беседе с Гитлером командующий группой армий «Север» Г. фон Кюхлер докладывал 30 июня 1942 г.: «Солдаты (красноармейцы. – Ред.) даже на самом переднем крае русской линии не проявляют никакой заинтересованности в дальнейшем продолжении борьбы, а у них была только одна мечта: «вернуться домой». (Подтверждение этим словам находим в знаменитом дневнике начальника Особого отдела 50-й армии И. С. Шабалина [150]). Вместе с тем, отмечал генерал – фельдмаршал, защищая свою жизнь, они дрались «как звери» [7, c.157].
Справедливости ради надо сказать, что в основе отказа армии воевать летом 1941 г. лежал не только крестьянско-большевистский антагонизм, но и традиционная отчужденность крестьянского сознания от самой идеи государственности. «Большинству русских людей была незнакома идея единства культурного наследия и общности судьбы, что составляет основу всякой гражданственности, – обобщал опыт первой мировой войны ее участник и видный военный теоретик генерал Н. Н. Головин. – Мужицкому сознанию была далека категория «русскости», и себя они воспринимали не столько как русские, а скорее, как вятские, тульские и т. д., и пока враг не угрожал их родному углу, они не испытывали истинно враждебного чувства к нему» [53, c. 65]. Именно это, в частности, и произошло в первые недели войны. Она застала крестьянскую Красную Армию в экзотических, а потому безразличных для пензенских и самарских мужичков Буковине, Бессарабии, Латгалии, Курляндии, восточной Польше…
Сталин мог не читать Головина, но, как великий знаток законов массового сознания, сразу же ухватил суть дела. Уже в первом своем выступлении военного времени 3 июля он потребовал, «чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности… Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными…»[54, c. 10–11]. Реальность, однако, была иной. Историк В. В. Черепанов пишет, что «в докладных записках тыловых обкомов партии в Центральный Комитет ВКП (б) сообщалось о многочисленных фактах «нездоровых явлений», о безразличии некоторой части населения к происходящему в стране (т. е. к войне! – Авт.), о высказываемых сомнениях в правильности действий политического и военного руководства государства». В октябре 1941 г., когда враг стоял у стен Москвы, по текстильным фабрикам Ивановской области прокатилась мощная волна забастовок экономического и, отчасти, политического характера. Забастовщики несли даже такой, явно исполненный в жанре «черного юмора», лозунг: «Долой советскую власть, да здравствует батюшка Гитлер!» [57, с. 395; 41, ф. 17, оп. 88, д. 45].
На отсутствие в широких слоях советского населения враждебности к Германии и ее представителям в начале войны и оккупации указывают и многочисленные немецкие источники. В германских военных сводках первых недель и месяцев войны поведение населения на оккупированных территориях характеризовалось как «безупречное». В одном из служебных документов Министерства по делам Востока указывалось: «Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него». Личный архитектор Гитлера и рейхсминистр вооружений и военного производства А. Шпеер так вспоминал свой первый приезд в Винницу в район строительства ставки фюрера: «На следующее утро – стоял необычайно жаркий сухой день – я с несколькими спутниками отправился осматривать окрестности. Но когда я вошел в одну из убогих лачуг, мне радушно предложили хлеб с солью […] В тот день я мог ездить по деревням без вооруженной охраны» [55, c. 180].
Руководитель подполья НКВД в Могилеве свидетельствовал: «Основной тон в настроении населения давали контрреволюционные элементы […] и широкие обывательские слои, которые очень приветливо встретили немцев, спешили занять лучшие места по службе и оказать им всевозможную помощь […] Казалось как-то странным и удивительным, почему немцы имеют так много своих сторонников среди нашего населения». Один из тех, кто приветствовал приход немцев, в свою очередь вспоминал: «Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым […] Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию […] сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая даже не успела еще хорошенько осмотреться на месте». [60, c. 23–33].
А вот свидетельство советника посольства Германии в СССР Г. Хильгера о долгой эвакуации кружным железнодорожным путем через Кострому и Ленинакан в Турцию занимавшего целый вагон персонала посольства уже после начала войны: «… В течение всего путешествия я не слышал ни одного недружественного слова и
