в Италии, они были полны решимости сохранить на своей территории независимость от Максенция. В 308 году фригиец Александр, бывший на тот момент африканским проконсулом, был против своей воли провозглашен африканскими легионерами «императором». Контакты Африки и Италии были полностью прекращены и, соответственно, был прекращен и подвоз зерна в Италию, которая полностью зависела от него. Естественно, на Апенинском полуострове начались перебои с продовольствием. При всей примитивности Максенция даже ему было понятно, сколь опасно это для его власти. Высадка десанта в Африке была неизбежна.
Карфаген
Но напрасно искать во время военных действий иной инициативы Максенция, кроме требований предельной жестокости в отношении восставших: военными действиями занимались полководцы, в частности Руриций Помпеян. Но победа была достигнута и плоды ее Максенций присвоил. В Риме был организован триумф и не только жителей Италии удалось убедить в выдающихся способностях Максенция, которого всерьез провозглашали «новым Юлием Цезарем». И сам хозяин Рима, упоенный этим лестным сравнением, официально заявил, что он «пойдет по стопам великого основателя империи». Вряд ли это было только бахвальство. Правильнее видеть в этом политическую программу: установку на деспотию в пространстве всего Римского мира, а затем – и на военные походы в Галлию и Египет.
Откровенность Максенция заставила поспешить Лициния и Максимина Дазу примириться друг с другом. Правда, Максимин Даза тотчас начал тайную дипломатию, имея желание вступить в союз с Максенцием на условиях раздела империи между ими обоими на две части. Естественно, Константин и Лициний в этом разделе были «лишними фигурами». Удержать переговоры в полной тайне не удалось, и Лициний первым начал решительное сближение с Константином. В свою очередь, Константин поспешил с завершением подготовки к войне и на союз с Лицинием поспешил дать согласие и, более того, предложил скрепить его браком Лициния с Констанцией, своей сестрой.
Константин, хотя и готовился к войне давно, и все время с 306 года имел ее в своей памяти, но в полной мере вряд ли был готов. Хотя он располагал большими по численности, закаленными и испытанными в боях, беспредельно верными ему войсками, для вторжения в Италию он мог использовать только часть (не более половины) своих легионов. «Он не мог оголять границу, ввиду латентной опасности, исходящей от франков» – это утверждение Карла Криста требует уточнения.
Как ни старался Константин, он не смог полностью избавиться от опасности со стороны варварских племен, живших к востоку от Рейна. Рейнская граница, при том, что она была основательно укреплена и Константин десятки раз за последние лет пять одерживал победы, оставалась «уязвимым местом» во владениях Константина, которому при всех колоссальных усилиях, упорстве и полководческом даровании не удалось решить проблему агрессии лесных варваров.
Впрочем, задача эта, в пришедшем в движение мире и начавшемся Великом переселении народов и не имела решения. Готские племена, теснимые ледниками, уже покинули Скандинавский полуостров и расселились в Повисленье, потеснив оттуда венедов, которые, в свою очередь, войдя в Моравскую равнину, подвинули за Одер бургундов и вандалов. Это, в свою очередь, потревожило маркоманов (в верховьях Эльбы) и их западных соседей гермундуров. Следствие этого – нарастающее беспокойство вдоль Рейнской границы. Тенденция эта сохранится до конца истории Римской империи.
Франки были отнюдь не самыми опасными из соседей римлян. Большая их часть, впоследствии названная «салическими франками», уже проживала оседло в провинции Галлия Бельгика и активно романизировалась, защищая римские границы. В том числе – и от своих же родичей, оставшихся на правом рейнском берегу; их впоследствии будут именовать «рапуарскими франками». Куда опаснее были фризы и усипеты, жившие в низовьях Рейна, их южные соседи сугамбры и вышедшие на римскую границу (в районе современных Франконии и Швабии) маркоманы и гермундурии.
Процесс был объективным и винить Константина за то, что он не справился, нельзя. Наоборот, можно удивляться тому, как искусно он сочетал военные действия с дипломатией, как умудрялся одновременно наносить точные и болезненные удары, парализуя на время то одного, то другого противника, а с помощью дипломатии то находить, пусть и временные, компромиссы, а также стравливать варварские племена друг с другом. А ведь в то же время шли безостановочные работы по созданию вдоль Рейна почти непрерывной линии мощных крепостей. Крепости эти со временем превратились в многонаселенные города и процветают в наше время. Среди них – Кельн и Вейсбаден, Майнц и Гейдельберг, Нимвеген и Вормс, Страсбург и Регенсбург [22].
Пять лет, проведенных на Рейне, были для Константина серьезным и важным испытанием. Он впервые выступал не как исполнитель, а как главнокомандующий. Испытание это он выдержал блестяще. Именно отточенному искусству Константина как стратега и тактика предстояло компенсировать недостаточную численность его армии, нацеленной на Италию. Если верить источникам, перед началом войны с Максенцием он имел не более сорока тысяч легионеров, т. е. вдвое меньше, чем противник. Правда, войска эти были испытаны в боях и, надо полагать, качественно превосходили легионы Максенция.
А у Максенция, между тем, все очевиднее обнаруживалось главное слабое место – его отношения с населением. Причем со всеми сословиями. И не только с христианами, но и с язычниками. И не только с Церковью, но и со всеми древними и новыми институциями.
Каких-либо пристрастий Максенций не имел и был совершенно равнодушен и к языческой религии, и к христианству, равно как равнодушен он был и к наукам, и к литературе, и к искусствам. Единственное, чем он увлекался, была архитектура, но и здесь – как это слишком распространено у тиранов – его увлекали грандиозность размеров и роскошь [23].
Архитектура привлекает всех правителей тем, что через нее можно выразить собственное величие и утвердиться во времени: оставшиеся грядущим потомкам храмы, дворцы и общественные сооружения, такие как цирки, стадионы, театры, базилики (т. е. залы собраний) и т. д. являются своеобразным автопортретом эпохи, со всей полнотой выражая ее идеологию. Страсть к строительству имел и Диоклетиан. В не меньшей степени это будет выражено позднее и у Константина, заложившего огромный город на берегах Босфора, ставший столицей Православной империи и величественным памятником своему основателю.
Так что интерес к архитектуре у Максенция – не более чем отражение его главной страсти, каковой была власть неограниченная, тотальная. Именно по этой причине его взаимоотношения с Церковью обострились. Дело не в том, что Максенций имел какую-то особую неприязнь к христианству – этого как раз и не было. И не в том, что ему пришлось столкнуться с какими-то очень выдающимися и амбициозными римскими епископами – как раз личности римских епископов в эти годы маловыразительны: сведений о епископах Рима Марцелле, Евсевии
