Дальше: «Особое место в этой книге занимает образ Твардовского». Действительно особое. Ведь ни о ком из писателей, а только о нем Солженицын писал: «Он меня душил! Он меня багром заталкивал под лед!»
Дальше: «Публицистические книги писателя – образцы служения правде, Богу и России». Лепота!
Дальше: ««Архипелаг ГУЛаг» с документальной точностью напоминает «Записки из Мертвого дома» Достоевского и «Остров Сахалин» Чехова». Да если бы эти писатели были живы, они, во-первых, подали бы на Залыгина в суд за уподобление их трагических книг с дешевой и лживой поделкой, во-вторых, выдрали бы бороду самому Солженицыну.
Дальше: «Во времена Солженицына в местах заключения находилось огромное количество ни в чем не повинных людей». Выше упоминалось, что сам он признает: ему лично влепили справедливо, законно. А вот все остальные – ни в чем… Тогда спросил бы у своего дружка Яковлева, который с 1986 года ведал реабилитацией: «Почему из 106 млн. объявленных мной репрессированных в советское время ты, аспид, почти за двадцать лет реабилитировал только 1 млн. 300 тысяч? Где остальные 104 млн 700 тысяч?»
Дальше: «Глубоко аргументированная критика сов. системы произвела во всем мире эффект разорвавшейся бомбы». Во-первых, разорвавшаяся бомба – замусоленный литштамп, стыдный для 80-летнего академика. Во-вторых, сам же Солженицын называл нынешнее время «безграмотной эпохой». Да, только в такую эпоху и можно наворотить вороха малограмотного вздора о своем народе, грязной клеветы на свою родину, подлой лжи на свою историю, и эта смесь взрывается над родной страной, как «Малыш» над Хиросимой. Солженицын и сделал это в своем «Архипелаге», и ему, несомненно, принадлежит первая, главная, самая важная роль в разрушении Советского Союза.
Известно (в частности, из этой книги тоже), ЧТО ВСЯ-ТО жизнь Александра Исааковича Солженицына была сплошным мучением и подвигом. Детство, говорит, я провел в очередях; в школе, говорит, одноклассники срывали с меня нательный крестик, а учителя так истязали придирками, что однажды я грохнулся в припадке отчаяния на пол и об парту так разбил себе лоб, что жуткий шрам красуется до сих пор; как-то в начале учебного года, говорит, меня даже исключили на три дня из школы, но в то же время в издевку каждый год избирали старостой класса да еще вынудили стать пионером, потом загнали в комсомол. А после школы? Пришлось поступить в Ростовский университет, а там измыслили для него новую пытку: заставили получать Сталинскую стипендию! Только кончил университет – война. Попал в обозную роту. Меня, говорит, интеллектуала суперкласса, обрекли за лошадьми навоз убирать. Потом целый год терзали в военном училище. К середине войны попал на фронт. Тут вообще сплошной кошмар. Судите сами: из Ростова доставил ординарец молодую жену прямо в землянку на 2-м Белорусском фронте. Ведь как приятно и удобно бить захватчиков, когда жена под боком. Побил-по-бил и – в жаркие объятья молодой супруги… Как отрадно!.. Так нет же! Спустя месяц-полтора командир части выставил ее, лишил боевого офицера супружеского внимания и ласки, решив, что ему достаточно пищевого, вещевого и денежного довольствия. Вот он, звериный оскал социализма. Еще когда он узнал его… В сорок пятом, говорит, попал я в окружение. Немцы тогда драпали со всех ног, но все-таки меня окружили. И ведь могли убить, в плен взять, но я вышел из окружения, вскоре вернулся туда за любимым портсигаром, благополучно вышел, а после и сам, кажется, окружил немцев. За это, говорит, меня представили к ордену Красного Знамени, но – вдруг арест за любовь к эпистолярному жанру. Всего лишь!.. А уж чего в лагере натерпелся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Дал бы дуба на тяжелых работах, но удавалось устраиваться то бригадиром, то библиотекарем, то просто ничего не делал. Мог бы умереть с голода, но кормили, гады, три раза в день, да еще жена, тетушки регулярно посылки слали… А что началось, когда стал писателем! КГБ дохнуть не давал. Каждый шаг гения фиксировался, все разговоры прослушивались, даже завербовали жену в тайные агенты следить за ним, но она с риском для жизни их обоих помогала переправлять его сочинения за границу. А как пытались запугать! КГБ присылал письма с приклеенными волосками. Представляете, какой страх?! Это же намек на то, что, потерявши голову, по волосам не плачут. А однажды на Александра Исааковича, как на Эдуарда Амвросиевича, бесстыжий КГБ даже совершил настоящее покушение. Представляете? Операция «Укол ядом в задницу». В задницу гения, нобелевского лауреата, Меча Божьего… Это ж поистине покушение века!
Именно сей ужасный факт вновь упомянут писателем в его газетной схватке с журналистом Марком Дейчем. Великий сочинитель сказал: «Уж настолько я был непереносим для КГБ, что в 1971, 9 августа, в Новочеркасске они прямо убивали меня уколом рицинина…»
Тут же сообщается, что свидетель покушения подполковник КГБ А. Б. Иванов (какая редкостная фамилия!), чекист с тридцатилетним стажем, все видевший своими глазами, выступил по телевидению и рассказал, как было дело. Это опубликовал еще и еженедельник «Совершенно секретно» (№ 4 за 1992 г.), мало того – одновременно и английская «Гардиан» (20 апреля 1992). А несчастная жертва преступной акции включила сей рассказец в виде приложения в свою великую книгу «Бодался теленок с дубом» (М., 1996). Итак, четыре публикации на российском и международном уровне. Не перебор ли? А текст в «Теленке» еще и украшен для полной достоверности сей фотографией «подполковника» с редкостной фамилией. Все весьма основательно…
Правда, «подполковник» почему-то с погонами старшего лейтенанта. И какая-то странная у него шевелюра, как парик у певца Кобзона. Ну, что ж, бывают и промашки. Зато лейтенант ну просто писаный красавец. И всегда можно сказать, что фотография относится как раз ко времени покушения. Только вот уж очень опять-таки странно выглядит старший лейтенант в своем описанном им тогдашнем рабочем кабинете с четырьмя телефонными аппаратами, как у генерала. Ну да ладно уж, впереди нас ждут более интересные вещи… Указанной телепередачи я не видел, «Сов. секретно» и «Гардиан» не читал, но текст, что в «Теленке», перед нами: стр. 675–684. Полный!
«Подполковник Иванов» заявляет: «Настоящее повествование документально, хотя написано по памяти». Странности продолжаются, ибо тут одно исключает другое: или документально, или по памяти. Ни одного документа в «повествовании» нет. Более того, никто из участников преступления века не назван по имени – ни начальник Управления Ростовского КГБ, ни «шеф из Москвы», приехавший для руководства операцией «Укол», ни прямой исполнитель злодейства; не назван никто даже из неучастников, а просто упомянутых – ни секретарь начальника управления, ни шофер машины, на которой выезжали на задание, ни канадская писательница, разоблачившая-де КГБ, ни даже хорошо знакомая «Иванову» официантка в буфете, где он постоянно подкреплялся… А ведь иные из них за двадцать лет, минувших со дня операции «Укол», могли умереть, и это развязывало руки рассказчику. Словом, документальностью здесь и не пахнет.
Нельзя же принимать за нее такие, допустим, портретные подробности некоторых персонажей: «Рядом сидел незнакомый мужчина средних лет, одетый в двубортный светло-серый костюм». Или: «Незнакомец был ниже среднего роста, плотный, с короткой стрижкой темных волос». Или – заказ в ресторане: «армянский коньяк, салат, мясное». Или – упоминание о времени: «часы показывали одиннадцать». Невозможно поверить, что спустя тридцать лет человек помнит, какого фасона и цвета был костюм на незнакомце, каков был заказ в ресторане или сколько показывали часы. Все это известный прием «оживляжа» с целью имитации «документальности».
А поверить в такого рода «документальность» тем более невозможно, что «подполковник Иванов» все время операции по укокошению гения пребывал в состоянии крайнего стресса, тревоги, даже смятения, причем трудно объяснимых. Смотрите: «Трель телефонного звонка, неожиданная и резкая, заставила меня насторожиться». Во-первых, телефоны всегда звонят одинаково, кто бы ни звонил, никакой неожиданной резкости не бывает. Да и что за неожиданность для ответственного работника КГБ, у которого на столе четыре аппарата? Он всегда должен быть начеку, ожидать «трель» одного, а то даже и всех четырех телефонов сразу. Служба такая!
Дальше: «Отказ генерала от ужина привел меня в смятение». Вы подумайте: в смятение! Да неужто начальник управления так часто и запросто ходил с подчиненными в ресторан, что его отказ вызвал шок?
Еще: «Напряженность во мне росла, смутная тревога не давала покоя» и т. д. Ну как при таком душевном состоянии запомнить на тридцать лет, что на ком-то костюм был именно двубортный и какого цвета!.. Словом, повествование это, как видим, нельзя назвать ни документальным, ни написанным «по памяти», т. е. мемуарным. Что же это? Терпение! Скоро поймете…
