Писательница предлагала большому ученому пошевелить мозгами и сопоставить некоторые факты: «Вы плачете об «отсталости» Советского Союза из-за того, что у вас нет прекрасных квартир, оборудованных всякими хитроумными штучками, какие есть у нас, и из-за того, что ваше мясо хуже нашего. Да, я была в нескольких квартирах в Москве и согласна, что они не так современны, как наши. Но ведь вы никогда не видели маленьких однокомнатных жестяных лачуг, в каждой из которых ютится целая семья лишенных всего на свете индейцев! Они живут так вовсе не потому, что они диссиденты, а потому, что индейцы. И не мучайтесь особенно из-за куска жесткого мяса в вашей тарелке!.. Это мясо, может быть, и не такое нежное, как наша вырезка, но очень немногие у нас могут позволить себе вообще покупать бифштексы». Так не потому ли скрыто имя писательницы Мэри Досон, чтобы читатель при желании не мог найти приведенный выше текст?
С этим сюжетом связана одна характерная частность. Тов. Иванов пишет: «Сопровождающий ее (М. Досон) представитель московской спецгруппы КГБ имел документы прикрытия и визитную карточку с указанием телефона-коммутатора – не КГБ, а другого, что навело на мысль о резиденции КГБ в московском издательстве АПН». С одной стороны, непонятно, почему эта «мысль» застряла в голове чекиста областного масштаба, – какое дело ему до московского издательства? С другой, если уж так засела, он мог легко узнать телефон АПН и сличить. Так вот, никакого коммутатора тогда в АПН не было, вот его телефон: 228-73-37. Я выписал его из телефонной книжки тех лет. Если для Иванова было проблемой и это, то непонятно, как его тридцать лет держали в органах.
Итак, образ чекиста «Иванова» на наших глазах рассыпается. Тогда кто же он – поручик Киже? С уверенностью пока можно сказать одно: это человек с явной тягой к литературной живописи, к разного рода красивостям. Этого в его «повествовании» – хоть пруд пруди. С самых первых строк, с описания своего рабочего стола – «массивного, отливающего коричневым глянцем»… И без конца дальше: «Знакомый чуть суховатый голос произнес…» «Черная с отливом «Волга» мчала нас по гладкой, освещенной фарами бетонке…» «За легким ужином, орошенным (!) легкой выпивкой…» «Стояла теплая ясная предосенняя погода…» (Между прочим, 8 августа – слова относятся именно к этому дню – ничего предосеннего быть не могло: в Ростове-на-Дону это макушка лета.) Наконец: «Темная островерхая стена соснового бора вырисовывалась на фоне звездного неба…» Умри, Денис!.. А как дотошно рассказано о четырех телефонных аппаратах в кабинете, о их назначении. Спрашивается, зачем вся эта живопись, все подробности подполковнику КГБ, решившему рассказать об ужасном преступлении? Правдоподобна ли она? Не принадлежит ли сей букет красивости и дотошности перу увлеченного литератора?
Причем литератора, обожающего Солженицына. Это видно даже в том, что имя писателя ни разу не упомянуто кратко, однозначно, а всегда чрезвычайно почтительно: «А. И. Солженицын» (4 раза) или «Александр Исаевич» (тоже 4).
Примечательно и то, что «Иванов» с глубоким сочувствием пишет о детстве своего Александра Исаевича, ужасающая картина коего была якобы выявлена работниками областного КГБ в результате глубокого изучения: «постоянная нехватка денег, нужда, лишения…» Так сам Солженицын пишет сейчас о том времени: «Мать вырастила меня в невероятно тяжелых условиях. Все время снимали комнаты в каких-то гнилых избушках. Всегда холодно, дуло» и т. д. («Теленок», с. 647). Да, так он льет запоздалые слезы ныне. А вот что писал жене в 44-м году с фронта: «Мать соткала мне беззаботное счастливое детство, которое сейчас приятно вспомнить, она создала все материальные условия для моего духовного развития» (Н. Решетовская. Санина мама. «День литературы», 19 янв. 1998). Это было, конечно, не для печати. И не только школьные, но и студенческие годы были у Сани столь же беззаботными и счастливыми. Мать, заботясь не только о духовном развитии сына, купила ему велосипед, что в ту пору было равноценно машине сейчас, и сыночек то на велосипеде, то пешком, то на лодке в летние каникулы, когда его сверстники ишачили чернорабочими, чтобы было на что продолжать учение, предпринимал в компании длительные турпоходы по Волге, по Украине, по горным тропам Кавказа и Крыма… Если чекисты ничего этого не разузнали, то они никакие не чекисты, а отставные балерины. Это еще раз подтверждает наше сомнение относительно подлинности фигуры «подполковника Иванова».
И дальше: «Юноша был одарен, аккуратен… Девчонки любили его за ум, цельность, способности…» Ну, девчонки любят еще и не за то. Но вот «Иванов» своими глазами увидел Солженицына в церкви Новочеркасска. Неизгладимое впечатление: «огромная неординарная личность… великий писатель… великий писатель»…
Этому сочувствию и восхищению сопутствует мысль о чрезвычайной важности фигуры Солженицына. До такой степени, что и в Москве, и в Ростове были созданы мощные спецгруппы для борьбы с ним. В них входили и «теоретики» (литераторы), и «разработчики» (чекисты), и «практики-исполнители» (тоже чекисты).
С таким состраданием, так проникновенно, так многозначительно и возвышенно пишет о Солженицыне только он сам. Действительно, ведь, например, как эти мощные спецгруппы напоминают то, что он писал о своей высылке из СССР. Почему отправили в Германию самолетом, а не поездом? «Боялись, что по дороге начнутся демонстрации, протесты и т. д.». Да, в своей мании величия он в самом деле думал, что из-за него могут начаться демонстрации, а кто-то и на рельсы ляжет. В другой раз уверял, что после выхода его «Архипелага» в СССР было запрещено само слово «архипелаг» в любом смысле, в любом контексте.
И тут мы приходим к самому интересному и важному: есть веские основания полагать, что никакого «подполковника Иванова», сочинившего «повествование» об операции «Укол в задницу гения», не было, – все это сочинил на досуге сам обладатель задницы. Перед нами действительно поручик Киже, вида не имеющий.
Ведь кроме уже отмеченных странностей, несоответствий, несуразиц в облике «подполковника Иванова» и его сферы деятельности, уж слишком много поразительных совпадений во взглядах и чувствах, в симпатиях и антипатиях, в лексике, слоге, синтаксисе, даже в написании иных оборотов речи, даже в грамматических ошибках, в манере письма этого никому не ведомого «подполковника» и всемирно известного нобелевского лауреата.
О том, что лгут в один голос, рисуя беззаботное, сытое, счастливое детство писателя в кошмарном свете, что они согласно изображают автора «Архипелага» великим писателем, огромной личностью и т. п., – об этом «консенсусе» уже говорилось. Но его можно проследить и дальше.
Взять, скажем, отношение к Н. А. Решетовской, первой жене нашего уколотого ядом гения. Солженицын в недавней статье «Потемщики света не ищут», опубликованной одновременно в «Литературке» и «Комсомолке» (разве опять не перебор, продиктованный манией величия?), поносит ее как предательницу и сексотку Пятого управления КГБ: «Решетовскую КГБ использовал как свою лучшую и верную сотрудницу. АПН распространяло на весь (!) мир ее первую книгу «В споре со временем», 1975, где уже было нагорожено на меня много разной мстительной лжи. Она бралась свидетельствовать даже о моих школьных годах, о которых не знала ничего (!), даже о моей лагерной жизни… Она неуклонно, настойчиво мстила мне в семи книгах… «Архипелаг» Решетовская назвала недостоверным «сборищем лагерного фольклора».
Как всегда – сплошное многократное вранье. И семи книг не было, всего четыре, но врать меньше чем в два раза Солженицын не умеет. Причем вторая книга («Обгоняя время». Омск, 1991) есть не что иное, как ласково приглаженный вариант первой («В споре со временем». М.: АПН, 1975). Так что если по чести, то не четыре, а три.
И нет в них никакой мстительности. А если назвала «Архипелаг» сборником лагерного фольклора, то разве это месть? Наоборот, милосердие, сердобольная защита бывшего супруга, ибо на самом деле перед нами «сборник» патологической лжи, злобы и ненависти к своему народу, к родине.
Что касается школьной поры, то почему же столь близкий человек, как жена, с которой прожито хоть и с перерывами, но все же тридцать лет, абсолютно ничего о ней не знала, – неужели все скрывал? Даже если так, то ведь жена знала и школьных друзей мужа, и его мать, о которой опубликовала в «Дне литературы» большой и очень теплый очерк «Санина мама», – так что могла многое услышать и от них. А о фронтовой и лагерной жизни мужа Решетовская рассказывает, лишь цитируя или ссылаясь на его письма. Ведь только за время войны Солженицын прислал ей 248 писем. В них были строки и о детстве, уже известные нам.
Конечно, в книге Решетовской есть неприятные вещи. Ну, разочек назвала его «фронтовиком-писакой». Так ведь это верно. Как мы знаем, он на фронте без конца писал стихи, рассказы, повести и рассылал по московским литературным адресам. И разве это полушутливое «писака» не перекрывается многократно такими признаниями, как «у меня есть любимый, которого я жду».
