Мы держались другого мнения; правда, мы были иностранцы, а последним легче сохранить объективность. Всем сердцем мы принимали участие в судьбах этой войны, но все же переживали горе глубоко уязвленной, страждущей и угрожаемой в самом ее существовании России не так остро, как русские. Такие переживания всегда оказывают известное воздействие на способность суждения. Мы дрожали лишь при мысли о мире и трудности момента рассматривали лишь как великое средство к спасению. Однако мы остерегались громко высказываться, так как за такие речи на нас взглянули бы весьма косо.
В Петербурге совершенно правильно оценивали оборот, который принимала война, и надо добавить, что такой взгляд сложился у императора не в последнюю минуту, а в более ранний период развертывания событий.
Генерал от кавалерии граф Петр Христианович Витгенштейн. Фототипия по оригиналу Дж. Доу. Конец XIX в.
Постоянные донесения, получаемые императором из армии о ежедневных потерях неприятеля, которые, впрочем, может быть, писались преимущественно с целью пролить бальзам на раны, а не из глубокого убеждения в их истинности, победа Витгенштейна под Клястицами, первое сражение под Полоцком, в котором победа оставалась под сомнением, несмотря на превосходство сил французов, взятие в плен саксонцев в Кобрине, подход Молдавской армии и Штейнгеля к обоим крайним флангам, правда, не преднамеренный, но вызванный обстоятельствами глубокий отход внутрь страны за Смоленск, — во всем этом правящие люди в Петербурге увидели занимающуюся зарю надежды. При удалении в 100 миль от кровавых полей сражения, от разоренных сел и городов, от горестного отступления собственной армии и торжествующего продвижения неприятельской суждения бывают спокойнее и самостоятельнее. С этой точки зрения на отъезд императора Александра из армии приходится смотреть как на счастье.
Итак, вернувшись в Петербург, одушевленный первыми благоприятными симптомами возможного успеха, подкрепленный советами нескольких крупных людей, среди которых, конечно, находился и господин фон Штейн, император по своем возвращении принял решение не внимать никаким мирным предложениям, повсюду возможно энергичнее торопить вооружение и руководить войной в целом из Петербурга.
Мы видели, что идея отвести назад центр и затем действовать на фланги неприятеля лежала в основе первоначального замысла этой кампании, правда, в недостаточном масштабе. А теперь обстоятельства сами собою сложились так, что центр противника находился глубоко внутри России, в то время как правое крыло французов оставалось еще у границы, а левое — на Двине. Оба главных подкрепления из кадровых войск — Молдавская армия и дивизия из Финляндии — были двинуты по вполне обоснованному для них направлению против флангов, поэтому вполне естественным (что нисколько не умаляет его заслуги) являлось решение императора вернуться к первоначальной идее и осуществить ее в более крупном масштабе. Итак, было решено двинуть в тыл великой французской армии две армии в южной Литве и две — в северной, а именно армии Чичагова, Сакена, Витгенштейна и Штейнгеля; им было поставлено задачей отбросить стоявшие против них более слабые силы неприятеля, а затем наступать на основную артерию сообщений главных сил с целью перервать эту стратегическую артерию и в то же время преградить путь отступления возвращающимся главным силам.
Это решение было принято в Петербурге в начале сентября, и тогда же были отданы соответственные распоряжения. В то время исход Бородинского сражения еще не был известен, однако, как видно, принятые мероприятия были рассчитаны скорее на случай проигрыша, чем выигрыша сражения, что являлось вполне разумным. До сих пор весь образ действий императора Александра являлся безупречным. Однако распоряжения для четырех армий были составлены чересчур подробно, что явилось непрактичным и свидетельствовало о недостатке военного опыта. Результаты ясно это доказали, так как ни одна из этих диспозиций не могла быть выполнена. Знаменательно и характерно для порядков русского управления: силы, которые должны были сосредоточиться в Риге и у Витгенштейна, не имели и половины той численности, которая учитывалась в Петербурге. В результате, когда теперь читаешь петербургские диспозиции и сопоставляешь их с тем, что произошло в действительности и могло иметь место, то они производят отчасти комическое впечатление. Полковник Генерального штаба Мишо, который был назначен флигель-адъютантом императора и пользовался тогда большим авторитетом, вероятно, принимал в разработке этих диспозиций преимущественное участие. Он был очень образованный офицер, перешедший из Пьемонтской армии, но, по-видимому, не имел вполне ясного представления о ведении большой войны и, во всяком случае, не имел практики в подобной работе.
Тотчас после прохода через Москву генерал Милорадович покинул арьергард, командование которым перешло к генералу Раевскому; состав арьергарда тоже подвергся изменению, вследствие чего автор вернулся в распоряжение главной квартиры. Когда он прибыл в штаб и представился генералу Беннигсену, ему вручили приказ императора, согласно которому он назначался начальником штаба гарнизона Риги. Место это раньше занимал другой перешедший из прусской службы офицер, подполковник фон Тидеман, убитый во время вылазки 22 августа. Император пожелал иметь в этой должности немецкого офицера и вспомнил об авторе. Приказ уже лежал несколько недель в главной квартире и в сумятице текущих дел остался бы совершенно позабытым, если бы один из младших офицеров по дружбе не сообщил о нем автору.
Назначение к генералу Эссену обещало автору более соответственный круг деятельности, чем работа в одной из дивизий или одном из кавалерийских корпусов главной армии, где вследствие недостаточного знания языка он при неимоверных усилиях являлся лишь посредственным работником. Поэтому трудности кампании ложились на него двойным бременем, и он с удовольствием принял свое назначение. 24 сентября после кое-каких мелких задержек выехал он, снабженный надлежащей подорожной (путевым паспортом) из Красной Пахры, чтобы следовать на почтовых через Серпухов, Тулу, Рязань, Ярославль и Новгород в Петербург, там снова снарядиться всем необходимым и затем отправиться в Ригу.
Но уже при переезде через Оку у Серпухова его задержали дружинники, так как он не мог объясняться по-русски. Ни его подорожная, ни целый чемодан официальных русских писем, ни русский приказ о его перемещении, ни мундир не могли рассеять подозрений ополченских офицеров. Немец или даже, как полагало большинство, француз, да еще сопровождаемый слугой-поляком, казался им чересчур подозрительным. Они принудили автора повернуть обратно в главную квартиру с офицером, который туда возвращался. Чтобы не попасть снова в подобное положение, автор решил дождаться курьера и отправиться с ним вместе. По прошествии нескольких дней оказалось, что граф Шазо и барон Бозе, перешедшие первый из прусской, а второй из саксонской армии на русскую службу и проделавшие кампанию в свите наследного принца Ольденбургского, должны были ехать в Петербург, чтобы приступить к организации немецкого легиона; им дали для сопровождения русского фельдъегеря. Граф Шазо по дороге так расхворался, что нам часто приходилось останавливаться на ночлег; по этой причине мы пробыли в дороге 14 дней и достигли Петербурга только в середине октября.
Когда в Ярославле мы представлялись второму принцу Ольденбургскому, который тогда вернулся на работу в эту губернию и проявил себя весьма полезным и деятельным администратором, великая княгиня Екатерина Павловна дала нам аудиенцию. Французы еще не начали отступать, но убеждение, что они должны и будут отступать, вдруг создалось повсюду, и лишь немногие верили в возможность новых наступательных действий французов в южном направлении. Великая княгиня проявила огромный интерес к известиям из армии, она задавала нам весьма разумные и продуманные вопросы, и заметно было, как серьезно она взвешивала все то, что мы ей могли сообщить. Она задала автору вопрос, как он себе представляет, что предпримет теперь Наполеон, будет ли это простое отступление и по какой дороге. Автор отвечал, что он не сомневается в отступлении французской армии в самом скором времени, а также считает бесспорным, что французы пойдут по той же самой дороге, по которой они пришли; по-видимому, у великой княгини уже раньше сложилось то же самое убеждение.
Так как мы теперь совершенно отходим от главной армии, то позволим себе сделать несколько замечаний относительно отступления Наполеона и главным образом относительно его направления.
Мы никогда не могли понять тех, кто так упорно отстаивает мысль, будто Наполеону следовало избрать для своего обратного пути другую дорогу, а не ту, по которой он пришел. Откуда мог он довольствовать армию помимо заготовленных складов? Что могла дать неистощенная местность армии, которая не могла терять времени и была вынуждена постоянно располагаться биваками в крупных массах? Какой продовольственный комиссар согласился бы ехать впереди этой армии, чтобы реквизировать продовольствие, и какое русское учреждение стало бы исполнять его распоряжения? Ведь уже через неделю вся армия умирала бы с голода.
