В начале 1518 года Лютер подготовил и опубликовал два сочинения. Одно, «Разъяснение к диспуту об отпущениях», было написано на латыни и адресовалось ученой богословской аудитории. Другое, «Разговор об отпущениях и милости», предназначалось для мирян. Это была первая работа Лютера, написанная по-немецки.
Оба сочинения имели оправдательный смысл, но показательно, что оправдание Лютеру совершенно не удалось. Автор Тезисов в духе католической лояльности разъяснял одни из порожденных ими вопросов, но тут же возбуждал другие, еще более опасные.
«Папской власти, — смиренно заявлял он, — надо во всем почтительно следовать». Однако в качестве доказательства этого положения приводилось не то место из Писания, где говорится о превосходстве Петра над другими апостолами (как это в подобных случаях было принято), а общая формула повиновения, содержащаяся в «Послании Павла к Римлянам» (13,1): «Всякая душа да будет покорна высшим властям».
Это было не случайно. Лютер теперь последовательно приравнивал церковную власть к светской и утверждал, что первой следует повиноваться не более, чем второй, то есть внешне (легально), но не внутренне (морально). Он прямо заявлял, что папа не вправе распоряжаться совестью верующего. Выходило, что над мирянином как бы поставлено два мирских государя: один в тиаре, другой в короне, — причем оба несут чисто полицейские обязанности. С неизбежностью возникал вопрос: к чему это странное двоевластие? Не правильнее ли считать, что все функции внешнего надзора и наказания должны находиться в руках одного, а именно светского правителя?
Далеко отходя от прямой темы Тезисов, Лютер (здесь, видимо, прорвались его новые личные опасения) рассуждал о том, что еретиков не следует исправлять огнем. Сожжения, может быть, и удобны в полицейском смысле, но противоречат «воле Святого духа», ибо апостол Павел определенно говорит: «Надо допускать секты», а в Евангелии значится: «Пусть сорная трава растет до жатвы».
Лютер не устает повторять, что, составляя Тезисы, он вовсе не хотел настраивать мирян против «святой римской церкви». Однако темы, которые на деле провоцировали антипапистские настроения, не только не смягчаются, но и заостряются в его новых публикациях.
Он, например, впервые категорически утверждает, что никакого «небесного сокровища заслуг», накопленного святыми, просто нет и не может быть. Ни одному праведнику не дано в совершенстве исполнить все божественные заповеди, а тем более «перевыполнить» содержащиеся в них требования. Избыток праведности посилен только для Христа. Но об этом избытке может судить один бог-отец. Ему и дано им распоряжаться, а никак не церкви. Отрицая существование спасительного «небесного капитала», Лютер, хотел он того или нет, квалифицировал все отпущения как шарлатанство, а разрешительные грамоты — как фальшивые церковные деньги.
В «Разговоре об отпущении и милости», обращаясь к немецкому мирянину, Лютер прямо формулировал свое главное антицерковное положение, которое в Тезисах лишь подразумевалось. Священное писание не требует от грешника ничего, кроме сердечного раскаяния и решимости нести свой крест. Если бог и предусмотрел наказания для провинившихся, то ни один человек, в том числе и папа, не имеет права наследовать их. Лютер пояснял, что не призывает мирянина отказаться от исполнения различных служб, налагаемых на него священниками: их нужно терпеть так же, как покорный подданный терпит несправедливости от светского начальства. Но сама эта оговорка выставляла папство в ужасном свете!
Несостоявшийся бюргер превратился в яркого и страстного религиозного бюргерского идеолога.
Лютер хочет быть смирным, лояльным, по-церковному рассудительным — хочет и не может. Словно какая-то сила вселилась в него и заставляет все более решительно обращаться к народу. Лютер знает, куда ведет этот путь; ему достаточно хорошо известна судьба Гуса и Савонаролы. Но не идти по нему выше его сил.
Иоганн Тецель, прочтя Тезисы Лютера, заявил: «Я добьюсь, чтобы через три недели этот еретик взошел на костер и в урне проследовал к небу».
VI. Борьба с Римом. (От тезисов к Лейпцигскому диспуту)
Затевая спор об индульгенциях, Лютер искренне полагал, что не совершает никакого преступления против папской церкви. В 1517 году продажа отпущений еще не была канонизирована (церковно обязательное решение по этому вопросу папа Лев X издал лишь в ноябре 1518 года, то есть уже в разгар полемики с виттенбергским реформатором). «Священная торговля», которую вел Тецель, охранялась только куриальными инструкциями и достаточно шаткими схоластическими теориями. Их-то Лютер и сделал своей мишенью.
Церковное право издавна проводило различие между так называемыми «истинами веры» (по всей форме утвержденными постановлениями) и «учеными мнениями», отстаивавшимися сколь угодно авторитетными богословами или чиновниками курии. Истин веры никто не мог оспаривать: их оберегал костер. Что касается «ученых мнений», то тут позволялось дискутировать, но только — боже упаси! — не мирянам или низшему духовенству, а дипломированным теологам. Таково было, как тогда говорили, «право богословского доктората». Этим-то правом, лучше сказать — привилегией, предоставленной самым проверенным ученым кадрам церкви, Лютер и воспользовался в 1517 году. Не будь он профессором Виттенбергского университета и дистрикт-викарием августинского монашеского ордена, архиепископ Альбрехт, не раздумывая, передал бы его в руки бранденбургского инквизитора, которым, как мы знаем, был сам Тецель.
В обоих комментариях к Тезисам Лютер не устает подчеркивать, что в области схоластических «мнений» ученая дискуссия не только позволительна, но и желательна. Он убежден, что поступает правомерно и благочестиво, а потому, несмотря на все разбуженные им общественные страсти, не должен подвергнуться каким-либо гонениям.
Нетрудно увидеть, что критическая проницательность Лютера-теолога пока еще сочетается с поразительной наивностью в отношении церковной политики и судебной практики. Куда труднее понять, что в этой наивности и заключалась парадоксальная сила начинающего реформатора.
Папская церковь оказывалась в роли тупого насильника, преследующего виттенбергского теолога только за то, что он отважно выполняет свой долг перед нею. Это разжигало и в самом Лютере, и в сочувствующем ему немецком мирянине нравственное и правовое возмущение Римом.
Правда, и грубое церковное преследование началось не сразу: исходная политико-юридическая наивность реформатора столкнулась с еще более удивительной теологической и исторической близорукостью самой папской курии.
Первое известие о деле Тецеля — Лютера поступило в Рим в декабре 1517 года. В папскую канцелярию были доставлены Тезисы и так называемый «трактат», то есть объяснительная записка, подготовленная секретарями архиепископа Альбрехта. До папы эти бумаги, по-видимому, не дошли. С ними ознакомился родственник Льва X и его главный министр Джулио Медичи. Скрытого антидогматического заряда Тезисов он не разглядел, смысла разбуженных ими общественных настроений совершенно не понял. Сановнику показалось, что он имеет дело просто с очередной перебранкой доминиканских и августинских теологов. Он счел поэтому за лучшее предоставить «самонадеянного монаха Мартинуса» усмотрению его орденского начальства. 3 февраля 1518 года Джулио отписал в этом смысле промагистру августинцев Габриэлю делла Вольте, прозванному Венетусом. Что предпринял промагистр, в точности неизвестно. Есть предположение, что он через посредство Штаупитца сделал Лютеру строгое внушение.
Слепота курии объяснялась, конечно, не тем, что в ней засели глупые люди. Она проистекала оттого, что даже умные папские советники (а их было немало) страдали социально обусловленной узостью мышления.
В начале XVI века все внимание курии сосредоточивается на проблемах выживания папского феодального государства: на стеснениях, которым оно подвергается со стороны крепнущих национальных государств, и на опасных ересях, прямо ополчающихся против авторитета и мирского могущества церкви. Мышление высокого папского чиновника приобретает все более ярко выраженный вульгарно-политический характер. Он хорошо разбирается в текущей конъюнктуре (в династической борьбе, придворных интригах, возможных происках еретических сект), но одновременно перестает понимать своеобразную логику самого религиозного сознания, значение тех малых смысловых перестроек в массовых убеждениях и верованиях, которые поначалу вообще не выражают себя политически, но, развившись, превращаются в мощные социальные силы.
Этот исторически обусловленный «куриальный кретинизм» имел два главных выражения.
В канцелярии Джулио Медичи царил дипломатически-политиканский образ мысли. Ее заполняли образованные, сравнительно молодые священники, оцененные за их умение налаживать чисто светские деловые связи. Силу церкви люди Джулио видели не в ее влиянии на умы, а в реальном объеме папской политической власти; хорошие отношения с мирскими государями они явно предпочитали правоверию их подданных. Некоторые из этих священников с интересом читали только что появившиеся сочинения Никколо Макиавелли, посвященные механике властвования, а в узком кругу позволяли себе опасное вольномыслие (злые языки говорили, что в канцелярии Джулио не стесняются само святое Евангелие именовать «сказкою про Иисуса»).
