Глава 14
После пробного выхода крейсер встал на ревизию механизмов, а Сергей Урманов получил команду срочно оформляться в отпуск.
В медсанотделе ему предложили одну-единственную путевку в дом отдыха Дивноморск, бывший Фальшивый Геленджик. Сергей был наслышан, что место это довольно скучное, из удовольствий - купание и рыбалка.
"Давно не держал в руках удочки", - подумал он и согласился.
Сдав дела старпому Саркисову, Сергей в тот же день сел на поезд. Ехать он решил до Севастополя, там остановиться, побывать на могиле отца, навестить знакомых, а затем теплоходом махнуть до Новороссийска.
Соседями по купе у него оказались три разговорчивые старушки; чтобы избежать их докучливых расспросов, Сергей светлое время проводил в коридоре и в ресторане, где, на удивление, всю дорогу было свежее пиво.
Домой с вокзала Урманова подбросил "левак", очередь на такси оказалась, как всегда, безнадежно длинной.
- С морей или в моря, командор? - спросил шофер, наметанным глазом опознав в нем моряка.
- В отпуск, - коротко ответил Сергей.
- Отпуск - доброе дело, - заметил шофер и тоже замолчал.
Возле своего дома на Корабельной стороне Урманов протянул ему трешку, но шофер обиженно оттолкнул протянутую руку.
- Со своих не беру, - обнажил он в ухмылке два моста золотых зубов. Сам четыре года на "кривой грубе" служил.
Благородный "левак" развеселил Урманова, которому довелось в курсантские времена побывать на линкоре "Севастополь", прозванном на флоте "кривой трубой". С этим, некогда грозным кораблем, давно уже переплавленным, связывали десятки забавных историй.
Одна из них случилась якобы, когда еще линкор был броненосцем и носил андреевский флаг. Однажды на корабль прибыла важная комиссия во главе с армейским генералом. Человек педантичный, он, ложась почивать, выставил свои сапоги с бутылочными голенищами за дверь каюты, дабы к утру их почистили. Когда же его превосходительство проснулось, то сапог за дверью не обнаружило, а перепуганный вестовой лишь беспомощно разводил руками.
На броненосце произвели повальный обыск, но имелось в его чреве столько шхер и укромных закутков, что не только сапоги - живую корову можно было спрятать. Расстроенный командир долго и бесполезно оправдывался перед разъяренным начальством.
Другой такой пары генеральских сапог во всем Гельсингфорсе не оказалось, и пришлось важному чину сидеть в войлочных тапочках до тех пор, пока расторопный сапожник-финн не стачал новую пару. Пропажа нашлась год спустя в кожухе знаменитой кривой трубы за фок-мачтой, но от высокой температуры сапоги скукожились и превратились в мумии...
Правда, всему флоту известны были и славные страницы биографии корабля-ветерана. И единоборство со страшным декабрьским ураганом в 1929 году, и губительные удары главным калибром по занятому фашистами берегу в Великую Отечественную...
В кают-компании линкора висела большая картина. Среди бушующих волн, страшно накренясь и отчаянно дымя трубами, "Парижская коммуна" ("Севастополем" линкор стал в 1943 году) шла через "кладбище кораблей" так еще в парусном флоте прозвали Бискайский залив.
В конце сороковых годов на корабле еще оставалось несколько сверхсрочников - свидетелей памятного перехода вокруг Европы с Балтики на Черное море. Самым приметным из них был мичман Выхристенко, коренастый, почти квадратный здоровяк с выпирающим из-под кителя животом и сивыми прокуренными усами.
"Нас тогда так дюже расштивало, - рассказывал он курсантам, - что потом даже в Бресте возле причала наша "Парижанка" долго еще трусилась. А в Бискайе волны, чертовки, трохи в трубы не заплескивались, шлюпки разбило и за борт смыло... Но мы не перетрухали, неньку ридну звать не стали! Меня тогда в самую лютую годыну приняли в нашу большевицкую партию... В тот ураган тьма-тьмущая судов загинула, а вот мы сдюжили...
Во французском Бресте подлатались и снова двинулись через тот бисов Бискайский залив. А он, видать, не совсем дурной, геройство ценить умеет, ластился на этот раз к бортам, что твоя кошка... Прошли мы под прицелом английских пушек Гибралтар-проливом и через неделю дивились уже италийским мистом Неаполем, что лежит под вулканом Везувием... Потом мы ездили на остров Капри, где была у нас зустричь с письменныком Максимом Горьким..."
Урманов невольно улыбнулся, вспомнив осанистого мичмана, которого матросы любовно окрестили "дядькой Тарасом".
- Вы помните мичмана Выхристенко? - спросил он водителя.
- Моржа-то? - живо откликнулся тот. - Кто ж его не помнит!
- Он еще жив?
- Что ему сделается! Он как дуб мореный. Вот услышите, в полдень пушка бабахнет, так знайте, это дядька Тарас палит. Можете часы проверять, будет секунда в секунду двенадцать...
В отцовской квартире проживала теперь Софья Ниловна Урманова - тетка Сергея, старая дева, шустрая и сноровистая женщина, за которой водился единственный малый грешок: даже после шестидесятилетия она не рассталась с косметикой.
Сергей любил свою тетушку, только стеснялся с ней под руку ходить, казалось, что прохожие усмехаются.
По всегдашнему обычаю он заявился без телеграммы, повергнув Софью Ниловну в смятение.
- Опять ты как снег на голову, Сержик! - восклицала она, оставляя на щеках племянника следы яркой помады. - А у меня, как на грех, холодильник совсем пустой!
- Пустяки, тетя Соня, - успокаивал он ее. - Надеюсь, не все рестораны Севастополя на ремонте...
- Не люблю я общепитовские харчи, - притворно вздыхала тетушка, но Сергей знал, что его предложение принято с удовольствием, Софье Ниловне нравилось бывать на людях.
В первый же день они поехали на морское кладбище.
Как только юркий морской трамвайчик выгреб за Павловский мысок, на высоком берегу Северной бухты открылась кладбищенская часовня со сбитым бомбой куполом, и сердце Урманова тоскливо сжалось. Он вырос без матери, она осталась осенью сорок первого на потопленном фашистами госпитальном судне, потому отец был дорог ему вдвойне. На отца Сергей равнялся, отцом гордился.
Он никогда не спрашивал отца, почему тот не женился снова, но догадывался, что сам тому причиной. Домашнее хозяйство вела Софья Ниловна, которая после войны навсегда перебралась в Севастополь, чтобы быть рядом с братом и племянником.
- Дальше поедем на автобусе или пешком пойдем, Сержик? - спросила тетушка, когда трамвай ошвартовался к пристани.
- Как вам лучше, тетя Соня, - ответил Урманов. Раньше они всегда ходили на кладбище по тропке через каменистое взгорье холмов по-над бухтой.
- Ты что, совсем в старухи меня записал? - деланно возмутилась Софья Ниловна. - Я еще могу козой припустить вприпрыжку!
Она на самом деле выглядела молодо, худощавая, в белой блузке и черном платке, наброшенном на узкие плечи.
Сергей, поддерживая за локоть, помогал ей взбираться по крутым галечным осыпям, терпеливо ждал, пока она отдышалась на самом взлобке.
Они вышли не к центральным воротам кладбища, а к боковой калитке, за которой была большая братская могила экипажа корабля, погибшего в Севастопольской бухте.
- Молоденькие-то какие все были... - вздохнула Софья Ниловна, прочитав надпись на пирамидальном обелиске.
Пройдя мимо обросших мхом могил участников первой обороны Севастополя, Урманов с теткой подошли к ограде из якорной цепи, внутри которой стоял памятник в виде маленького маяка.
Софья Ниловна отворила тихонько дверцу ограды, вошла и расслабленно опустилась на колени.
- Братец мой любимый, - негромко запричитала она. - Сына я к тебе привела, кровиночку твою единственную, а ты не встанешь нам навстречу, не откроешь свои глазоньки...
- Тетя, милая, успокойтесь, - тронул ее за плечо Сергей, сам едва сдерживая слезы. Он вынул из дорожной сумки чуть примявшийся букет роз, фляжку с водой, наполнил вкопанную возле памятника банку, поправив цветы, установил букет.
Седьмой год пошел с того дня, как под траурный залп салюта опустили в могилу накрытый военно-морским флагом гроб отца, но в сознании Сергея он оставался живым, часто слышался его бодрый даже во время смертельной болезни голос: "Сыновья должны идти дальше отцов... Не успокоюсь до тех пор, пока не увижу тебя адмиралом!.." Насчет адмирала еще вилами по воде писано, но как бы порадовался отец, увидев его командиром лучшего корабля флота...
Двумя днями спустя Софья Ниловна провожала племянника на морском вокзале.
- Вот уже и сединки у тебя появились, Сережка, - вздохнула она, трогая пальцем его висок. - А знаешь, чем ты старше становишься, тем больше походишь на Прошу. Смотрю вот на тебя, и кажется мне, что сейчас не шестьдесят шестой год, а тридцатый и провожаю я брата на далекий его Дальний Восток...
Ты уж черкни мне иногда весточку, Сержик, не обижай. Мы же с тобой самые близкие люди на этом белом свете...
Он пристыженно отвел глаза. Это было его слабым местом; не любил писем, без того хватало писанины - уйма разных журналов, отчетность по стрельбам и минным постановкам, ремонтные ведомости, донесения, рапорты, акты...
