Все это усиливало недовольство императором и в низах и в верхах. И вот тут Отон смог убедиться, как же верны ему преторианцы. Они давно уже знали о недовольстве сенаторов и многих представителей высшей аристократии и в один прекрасный вечер едва не перебили все высшее сословие. По распоряжению императора моряки должны были подвезти оружие из их лагеря. Увидев, что происходит, преторианцы заподозрили измену, подняли тревогу и по собственному почину, не ожидая приказа, кинулись на Палатин, желая перебить всех изменников-сенаторов и освободить императора, которого те наверняка захватили. Трибуны попытались их задержать, но встретили сопротивление и некоторые были убиты. Преторианцы же, допытываясь, где император, прорвались, как были, окровавленные, к самой обеденной палате и успокоились, лишь увидев там Отона, живого и невредимого.
Четырнадцатого марта цезарь распрощался с сенатом, поручив ему заботу о государстве, и произнес речь перед народом. На следующий день он покинул Рим. Это было время мартовских ид. Толпы народа на улицах столицы дружески прощались с ним, не скупясь на пожелания успеха и превознося мужество цезаря. Но таковы уж были римляне, привыкшие с давних пор, по словам Тацита, льстить всем императорам. И сейчас они кричали охотно и громко, хотя не испытывали к цезарю особой любви, но не испытывали и страха, кричали из любви к искусству, просто потому, что им доставляло удовольствие так выказывать свою преданность правителю. Справедливо было бы заметить, что не только древние римляне находили странное наслаждение, подлизываясь и льстя вышестоящим.
Поначалу стычки с войсками Вителлия происходили в районе среднего Пада (река По), и в этих апрельских боях отряды Отона сражались успешно, хотя их могла поддержать лишь небольшая часть придунайских легионов. Основные силы оттуда только подтягивались. Решительное сражение произошло 14 апреля под Бедриаком, уже за Падом, недалеко от Кремоны. Когорты цезаря понесли большие потери, но не были разбиты, не поддались панике, выражали готовность снова идти в бой, а придунайский корпус быстро приближался.
Командный пункт Отона располагался по другой, правой стороне реки. Узнав о страшных потерях, окружающие поклялись Отону в своей верности и желании продолжить сражаться, ибо они уверены в конечной победе. Один из гонцов, желая наглядно продемонстрировать верность солдат вождю и неизменную волю к победе, у ног цезаря вонзил меч себе в сердце, воскликнув перед смертью: «И каждый из нас ради тебя сделает то же!»
Наверное, именно тогда Отон и решил положить конец этой братоубийственной войне. А сделать это можно было лишь самоустранившись. Напрасно и современники и историки искали причины решения Отона в создавшейся тогда ситуации. При нем оставались еще нетронутые, не обескровленные легионы, к нему спешила помощь из Далмации, Паннонии и Мезии, и даже раненные в боях воины оставались верны цезарю, готовые сами, безо всякой помощи, постоять за него. Так был ли это нервный срыв, и он сам изменил своим преданным солдатам? Испугался или, напротив, поступил по-мужски?
Всё объясняют его слова: «Мы воюем не против Ганнибала. Мы, римляне, сражаемся с римлянами, нанося раны нашей общей родине. И какое имеет значение, кто победит в этой войне? То, что принесет радость победителю, может обернуться несчастьем для народа. Не хочу, чтобы продолжали гибнуть лучшие мужи империи, такие отличные солдаты, вот как этот. Лучше мне умереть!»
Отон простился с ближайшими соратниками. Позаботился, как мог, о каждом. Даже распорядился о том, чтобы всем, желающим уехать, были выделены средства и транспорт. Потом заперся у себя и занялся бумагами, просматривая их и сжигая все, которые могли бы кого-нибудь скомпрометировать, если попадут в руки Вителлия. Написал два письма: одно — сестре, второе — бывшей жене Нерона, Статилии Мессалине, на которой собирался жениться, и просил их позаботиться о его, Отона, прахе и памяти. Все наличные деньги раздал своим близким и слугам, разделив их по справедливости. Поговорил с малолетним племянником, которому был хорошим опекуном, и теперь старался его успокоить и дать наставление, как жить дальше. С гордостью повторил, что он первый, не считая Гальбы, придал императорский блеск их древнему роду.
Наверное, Отон покончил бы с собой уже 15 апреля, но ему помешали шум и беспорядки в лагере, это его верные преторианцы силой удерживали тех, кто собрался уехать, пользуясь разрешением цезаря, обзывая их трусами и предателями. Тяжело вздохнул — придется прожить еще и эту ночь, и вышел, чтобы навести порядок. Для этого потребовалось много времени, весь день, к тому же он принимал всех, кто пожелал увидеть его. Наконец Отон выпил кубок холодной воды, взял два стилета, попробовал, остры ли их лезвия, и заперся в спальне. Заснул — оставшиеся слышали его ровное и спокойное дыхание. Проснувшись утром, поинтересовался, как обстоят дела, все ли спокойно, смогли ли уехать те, кто пожелал. Отослал из спальни прислуживавшего ему вольноотпущенника, чтобы на того не пало подозрение. А когда дверь за ним захлопнулась, Отон закрепил стилет острием вверх и навалился на него всей тяжестью тела, рассчитав, чтобы острие вошло прямо в сердце. Когда в комнату ворвались слуги и охрана, он был еще жив и пытался как-то заслонить смертельную рану. Или указывал на нее?
В последних разговорах с друзьями Отон просил их похоронить его тело как можно быстрее, чтобы не дать врагам надругаться над ним, как три месяца назад с его молчаливого позволения надругались над телом и головой Гальбы. Преторианцы целовали руки мертвому императору, затем положили его тело на носилки и на своих плечах отнесли к погребальному костру, а когда языки пламени поднялись вверх, многие тут же, у погребального костра, умирали той же смертью, которую выбрал себе их император. Такие сцены повторялись и в других преторианских когортах. Был ли это массовый психоз? Слишком мало — всего девяносто пять дней — правил Отон и ничего особенного не совершил, чтобы завоевать такую любовь и преданность, и вряд ли они так уж опасались мести Вителлия. Даже ненавидевшие Отона при жизни стали превозносить цезаря после его смерти, твердя, что даже Гальбу он убил лишь для того, чтобы установить в империи мир и справедливость.
Побывавший в тех местах через несколько лет Плутарх пишет, что видел собственными глазами скромную гробницу с надписью: «Тень Марка Отона».
Большинство современников восприняли добровольную смерть Отона с уважением и пониманием. Им восхищались, считали — он поступил как настоящий римлянин. И даже Тацит, всегда суровый по отношению к правителям, вынужден был признать: этот цезарь заслужил себе в веках столько же плохой, сколько и хорошей славы.
Aulus Vitellius
7 или 25 сентября 15 г. — 21 декабря 69 г.
Правил с 3 января до 21 декабря 69 г. под именем Aulus Vitellius Augustus Imperator Germanicus.
После смерти не был причислен к сонму богов
Отец Авла, Луций, был человеком выдающимся, но со странностями. В царствование Тиберия он проявил себя хорошим военачальником и отличным администратором, будучи наместником Сирии. Здесь ему удалось покорить парфянского царя Артабана и заставить его воздать почет орлам римских легионов. В ведении Луция была и Палестина. Когда римский префект Иудеи Понтий Пилат устроил безжалостную резню самаритян, наместник велел ему лично ехать оправдываться перед цезарем.
Луций дружественно относился к иудеям, что и доказал в деле с облачением их верховного жреца. Священные одежды верховного иудейского жреца хранились в часовне при храме римской крепости и выдавались евреям только во время самых торжественных богослужений, которые совершал их первосвященник, а после литургии они возвращались римлянам обратно. Этим способом римляне пытались держать в узде воинственный, но и очень набожный народ. Без священного облачения верховный жрец не мог приносить жертвы своему богу. Луций Вителлий отменил это унизительное ограничение, отдав драгоценные одежды самим иудеям.
Находясь в Иерусалиме, Луций узнал о смерти Тиберия и приходе к власти Гая Калигулы. Новый император внезапно отозвал своего сирийского наместника, и тот отправился в Рим, будучи уверенным, что ему придется проститься с жизнью. И все же захватил с собой саженцы лучших сортов фиников и фисташек. Они прекрасно принялись в Италии и распространились по всей стране.
Оказавшись в Риме, полновластный наместник и бесстрашный военачальник тут же превратился в жалкого льстеца и подхалима. Наверное, полагал, что при безжалостном и умственно неполноценном правителе только угодливостью можно сохранить себе жизнь. Болезненно подозрительный, бесчеловечно жестокий, не знающий меры своим чудачествам император был опасен любому мало-мальски видному гражданину Римской империи. При нем все как бы ходили по узкой тропинке над страшной пропастью, боясь оступиться, сделать лишнее движение, сказать лишнее слово. Каждый неосторожный шаг грозил гибелью. Спасала лишь находчивость. И когда Калигула как-то раз неожиданно спросил Луция Вителлия, хорошо ли тот видит богиню, с которой он, Калигула, как раз беседует, Луций набожно склонил голову и дрожащим голосом произнес: «Это только вы, боги, можете видеть друг друга».
