Герцен. «В передних и девичьих, — писал он, — схоронены целые мартирологи страшных злодейств, воспоминание о них бродит в крови и поколениями назревает в кровавую и страшную месть, которую остановить вряд возможно ли будет».
А Солженицын уверяет: не считали его крестьянские предки, что «прожили слишком уже невыносимую жизнь». Ох, считали, Александр Исаевич, и как еще считали! Оттого и разнесли в куски самодержавную махину напророченной Герценом пугачевщиной, когда грянул их час. Как бы то ни было, на риторический вопрос Солженицына: «Внешняя свобода может ли быть целью сознательно живущих существ?» — любой историк, да что там историк, любой образованный человек без колебаний ответит: «Еще бы!». Все европейские революции произошли как раз из-за этой «меньшей части свободы».
И впрямь ведь, если верить Солженицыну, получалось, что и в 1648 году в Англии, и в 1789-м во Франции, и в 1848-м во всей Европе восставшие во имя свободы народы точно так же, как советские люди с неказенным образом мыслей, просто не понимали, что «свою внутреннюю свободу они могут твердо осуществлять и в среде внешне несвободной». И потому, безумцы, затеяли свои революции зря, по недоразумению. Точнее, по недопониманию, что именно «сопротивление среды награждает наши усилия большим внешним результатом». Короче, совершенный бы вздор получался.
Н. Е. Марков
Впрочем, как давно уже, я думаю, догадался читатель, и само это различие между «большей» и «меньшей» частями свободы вовсе не принадлежит Солженицыну. Поколения славянофильских мыслителей над ним работали. Для них это различие было императивно, ибо в центре их представления о свободе стояла необходимость ОПРАВДАТЬ самодержавие. Ибо означала для славянофилов свобода не столько гарантии от произвола власти, как для любого европейца, в том числе и русского, сколько сокрушение «западного ига», поработившего, по их мнению, Россию при императоре-предателе Петре.
Это правда, во времена Петра российское самодержавие могло затеряться в массе абсолютных монархий, господствовавших в тогдашней Европе. Но уже к началу XIX века скрыть его отличие от них стало труднее. В особенности для людей проницательных, как, скажем, Михаил Михайлович Сперанский. Вот что писал он об этом в письме Александру I: «Вместо всех нынешних разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч., я вижу в России лишь два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называют себя свободными только по сравнению со вторыми, действительно свободных людей в России нет, кроме нищих и философов… Если монархическое правление должно быть нечто более, чем призрак свободы, то мы, конечно, не в монархическом еще правлении».
Иначе говоря, с самого своего начала самодержавие отличалось от классических абсолютных монархий именно ВСЕОБЩНОСТЬЮ рабства. А уж в середине XIX века, когда бывшие абсолютные монархии превращались (или находились на пути к превращению) в конституционные, т. е. в единственную разновидность монархии, у которой был шанс сохраниться и в XXI веке, не замечать эту разницу становилось невозможно. Русское самодержавие торчало среди всех этих монархий, как гвоздь. Но — вот парадокс! — как раз этим и было оно любезно славянофилам. Для них знаменовало оно последний оплот надежды на свержение «западного ига».
Так же, как их учителя, германские романтики-тевтонофилы, ратовали они не за права человека, но за свободу НАЦИИ. Если, однако, учителя боролись против всеевропейского деспота Наполеона, законсервировавшего распад их отечества на «жалкие, провинциальные, карликовые — по выражению Освальда Шпенглера — государства без намека на величие, без идей, без целей», то ученики-то жили в могущественной европейской сверхдержаве. И, следовательно, боролись они против фантома. Объединяло их с германскими романтиками лишь одно: и те и другие боролись против Запада — с его правами человека и прочей дребеденью, ничего общего не имевшей со свободой нации.
Боролись, надо отдать им справедливость, умно и изобретательно, блестяще, как им казалось, доказывая преимущества самодержавия, пардон, «среды внешне несвободной». Вот и придумали, между прочим, про свободу «большую» и «меньшую». И много еще чего про превосходство самодержавия придумали. И что же Солженицын? Он, словно нарочно, чтобы подтвердить нашу гипотезу, повторял как эхо за своими наставниками: «Страшны не авторитарные режимы, но режимы, не отвечающие ни перед кем, ни перед чем. Самодержцы прошлых веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью».
Допустим. Станем на минуту на славянофильскую точку зрения. Самым, пожалуй, ярким примером «ответственности» самодержца перед собственной совестью был в русской истории Иван IV. Тем более уместный это пример, что царствовал он задолго до предателя Петра, так что никак уж грехи его не спишешь на «западное иго». Так вот, известно, что со лба его никогда не сходили кровоподтеки, так истово отмаливал он свои преступления. После чего поднимался царь с колен и шел творить новые, еще более ужасные. Особенно заботясь при этом, чтобы жертвы его не успели перед смертью покаяться.
Именно это его злодеяние потрясло на всю жизнь замечательного советского историка и глубоко религиозного человека Степана Борисовича Веселовского. «Физическая жестокость палачей, — писал Веселовский, — казалась царю Ивану недостаточной, и он прибегал к крайним мерам, которые для жертв и современников были еще ужасней, чем физическая боль или даже смерть, поскольку они поражали душу в вечности. Для того, чтобы у человека не было времени покаяться, его убивали внезапно. Для того, чтобы тело его не получило выгод христианского погребения, его разрубали на куски, сталкивали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и диким зверям, запрещая родственникам хоронить его. Для того, чтобы лишить человека надежды на спасение души, его лишали поминовения».
Нет спора, не все самодержцы были столь мстительны и кровожадны. Но как предугадать, который из них окажется новым Иваном IV? Вот в самом конце XVIII возник вдруг на русском престоле еще один, как раз и «вообразивший себя, по словам Н. М. Карамзина, новым Иоанном Павел I, управлявший страной ужасом». Вице-канцлер Виктор Кочубей, третье лицо в государстве, писал про нового самодержца в апреле 1799 года послу в Лондоне Семену Воронцову (дипломатической, конечно, почтой): «Тот страх, в котором мы все пребываем, невозможно описать. Все дрожат. Доносы, верные или ложные, всегда выслушиваются. Крепости переполнены жертвами. Черная меланхолия охватила всех. Все мучаются самым невероятным образом».
А про самодержца XX века что писать? Сам Солженицын воздвиг грандиозный памятник его злодеяниям в «Архипелаге ГУЛАГ». Что ж удивляться, если понадобились советским людям с неказенным образом мыслей ГАРАНТИИ от возникновения самодержцев, ответственных только перед собственной совестью? И если ничего,
