С какой это делалось целью?
Ответ можно найти, пожалуй, в письме министра финансов графа В. Н. Коковцова Николаю Второму от 19 января 1914 года: «Граф Витте вносит всё новые и новые, не возникавшие в Государственной Думе предложения, явно рассчитанные на одно – разрушить то, что стоит до сих пор твёрдо, – наши финансы».
К политической биографии графа Витте можно подобрать одно ключевое слово: займы. А истинный синоним понятия иностранных займов для России был тоже единственный: паутина. Так что дифирамбы Тарле Сергей Юльевич не заслужил ни в малейшей степени. Его роль была всегда резко отрицательной и антинациональной. Конечно, исключением он здесь не был, подобную роль играли почти все сановники царизма, связанные с финансами Российской империи и фигурировавшие на политической арене со второй половины XIX века вплоть до краха старой России в 1917 году. Но Витте был исключителен в том смысле, что имел выдающееся влияние на процесс такого финансового закабаления Руси, при котором первоначальные иностранные займы вначале давали толчок русской экономике, а затем высасывали её по классической кровососной схеме.
Кроме того, займы шли во многом на покрытие военных приготовлений, то есть и здесь обеспечивали интересы не России, а Франции, а затем – Антанты и США.
Наконец, займы помогали бороться с революцией, то есть с законными требованиями народов России.
Тема займов России в советской (и уж тем более в западной) историографии глубоко не рассматривалась, да и нам углубляться в неё сейчас не с руки. Но непосредственно к Бьоркскому эпизоду примыкают – и по времени, и по смыслу – хлопоты Витте относительно того займа 1906 года, который имел одну подоплёку. Ту, о которой Витте говорил Нейцлину без обиняков так: «Французы и правительство в первую очередь должны понять, что они всё потеряют здесь, если у нас будет настоящая революция».
Замечу в скобках, что это ценное признание Витте полностью опровергает россказни о том, что первая русская революция руководилась-де антироссийскими «еврейскими» финансовыми кругами. Напротив, эти круги, решавшие в Европе всё, революцию финансово помогали подавлять.
Сам Витте в своих воспоминаниях пишет о своём пребывании в Париже после возвращения из Портсмута в Европу в начале сентября 1905 года следующее: «Меня сопровождал г-н Нейцлин, директор банка Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нём принимали участие еврейские фирмы».
Если учесть только то, что в проведении русского займа 1906 года активно участвовал, например, Жак Гинцбург, над этими заявлениями Витте можно смеяться открыто и долго. Но ведь и сам Нейцлин возглавлял отнюдь не антисемитскую банковскую группу. В неё входили: Лионский кредит (!), Парижско-Нидерландский банк, Национальная контора, Генеральное общество, банкирский дом Готтингера, другие менее крупные банки. В большинстве из банков этой так называемой «русской группы» влияние еврейского капитала было или преобладающим, или по крайней мере существенным.
Иными словами, россказни как самого Витте, так и его биографов о том, что Витте-де несколько раз, в том числе через Артура Рафаловича, «безуспешно» зондировал настроения лондонских и парижских Ротшильдов, дают нам повод лишний раз улыбнуться.
Конечно же, Ротшильды «уходили» из дела русских займов только для того, чтобы остаться. Остаться где прямо, а где и опосредованно, через дочерние или родственные банки, через участие в прибылях Нобелей и других своих интернациональных партнёров по грабежу России.
ДВУЛИЧИЕ Витте не покидало его и в самом конце жизни. Весной 1914 года, в марте, «Новое время» опубликовало ряд бесед с «анонимным» русским государственным деятелем, в котором любой петербургский конторщик, не чуждый «политическим рассуждениям», легко узнавал нашего графа. И там Витте заявлял, что всегда-де считал, что главным рычагом русской иностранной политики является возможно более тесное соединение с Германией. Ни более и не менее!
Дело будущей войны было к тому времени уже налажено, клин между Россией и Германией был вбит основательно, и теперь Витте мог вновь затесаться в «германофилы» без риска помешать чёрному делу будущей войны. Возможно, преследовал Витте (и его патроны) и ещё одну цель. Весной 1914 года намечались переговоры России с Германией о новом торговом договоре, и Витте твёрдо рассчитывал на то, что эта миссия будет возложена на него. Можно лишь догадываться, как лучший друг французских банкиров Сергей Юльевич постарался бы «укрепить» российско-германские торговые связи.
Слава богу, не вышло…
Показательно, что, когда война началась, Витте осенью 1914 года очень хлопотал о публикации в «Историческом вестнике» своего доклада 1894 года об устройстве военного порта на Мурмане.
По Балтике до Лондона – 1300 километров, а от Мурмана, вокруг Скандинавии, – 3000 километров. Понятно, что при скудости тогдашнего экономического развития русского Севера Мурманский порт был нужен России только на случай войны с Германией. И царь разумно выбрал тогда вариант морской базы в Либаве, хотя Витте лоббировал вариант Мурманска.
Осенью первого военного года Витте притворяться уже не было смысла, и бывший якобы «германофил» образца весны того же года торопился доказать, что он-де предвидел «тевтонские козни» за двадцать лет до их расцвета…
Только в этом, в бесстыжем хамелеонстве, Витте остался неизменнным и верным себе до жизненного конца, последовавшего в 1915 году.
Бьорке оказался безуспешным эпизодом, потому что был задуман его истинными творцами как обречённый на провал эпизод. Вильгельм хотел видеть в Бьорке поворот к новому порядку вещей, когда лидерство в Европе перешло бы от Англии к Германии, Николай, хотя и несильный политическим умом и действием, но порой умеющий ситуацию понять, увидел в Бьорке возможность стабильности для России.
Но те силы, которые порождали деятелей типа Гольштейна и Витте, с самого начала замышляли быстрый взрыв Бьоркских соглашений, после того как заблаговременно проведённый фитиль был подожжён и догорел до конца.
Конец идей Бьорке стал одновременно и логической точкой в попытках изменить движение от будущей европейской войны к возможному европейскому миру.
Конечно, Вильгельма отнюдь не стоит рассматривать лишь как жертву происков Гольштейна и подлинных патронов последнего. Импульсивность кайзера, поверхностность и самоуверенность – эти черты были присущи ему, увы, в роковых пропорциях.
Если бы он не ухватился за лукавую идею некого почти экспромтного договора в шхерах под фанфары Гвардейского экипажа и шампанское «поздних обедов», а разрабатывал жилу германо-русского союза вдумчиво, в серии убедительных бесед не за спиной Ламздорфа, не за спиной общественных сил России и Германии, а на фоне общего и хорошо подготовленного перелома германских общественных настроений в пользу только и исключительно России, если бы всё это подкреплялось ещё и более активной кредитной политикой Германии в России, то всё могло бы пойти и вразрез с планами гольштейнов, а точнее с планами тех, кто направлял гольштейнов и витте.
Однако не будем снимать вины и с честных по отношению к своей Родине германских дипломатов, германских политиков, как и со всего германского общества. И они ведь не проявили дальновидности и оказались неспособными на широкое противодействие закулисным проискам закулисных наднациональных сил.
То же самое, конечно, надо сказать и о честных по отношению к своей Родине российских дипломатах, политиках, общественных деятелях… Практически все они тоже не выполнили своего долга перед Россией. Против будущей войны протестовали только большевики во главе с Лениным, да ещё Лев Толстой…
Толстой провидчески писал в статье «Христианство и патриотизм» сразу после визита французской эскадры в Санкт-Петербург в октябре 1893 года: «Все мы знаем, что никакой особенной любви к французам мы не испытывали ни прежде, ни теперь не испытываем, точно так же, как и то, что мы не испытывали и не испытываем никакой враждебности к немцам… Как бы ни был миролюбив Александр III, сложатся такие обстоятельства, что ему нельзя будет отказаться от войны, которой будут требовать все, окружающие его, все газеты, и, как это всегда кажется, общественное мнение всего народа. Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди (то есть попы в золотых ризах. – С. К.) и начнут молиться за убийство. И начнётся опять старое, давно известное, ужасное дело»…
