– Так идемте… – сказал я.
Он предупредил:
– На этот раз вы увидите царевича одного. С ним только няня Мария Вишнякова. Ее величество императрица ушла молиться в свою часовню в Федоровском соборе. Она благодарит Бога за помощь, которую он оказал царевичу.
Мы поднялись на второй этаж. Я нашел ребенка спокойно спящим. Давящая повязка на пупке была снята и заменена на более легкую. Когда мы вошли, полноватая няня молча поднялась и вышла.
– Прошу вас, убедитесь сами… – сказал Коровин, снимая повязку. Я наклонился над пупком ребенка и внимательно рассмотрел то место, откуда вчера шла кровь. Сомнения не было: кровотечение остановилось, маленькая ранка заживала.
Я поправил очки. Мне не хотелось торопиться с выводами… В конце концов, я должен был решить, рассеяла ли остановка кровотечения угрожающий призрак гемофилии навсегда или нет. Мне бросилось в глаза, что образовавшаяся на ранке корка не похожа на те, что обычно появляются при заживлении ран. Эта корка была явно тоньше. Очевидно, она лишь с трудом остановила кровотечение.
В этот момент я почти физически почувствовал напряжение, с которым смотрел на меня Коровин. Я медленно выпрямился.
– Так что же? – спросил Коровин. Было заметно, как он пытается придать своему голосу твердость.
– Какое заключение вы дали ее величеству императрице? – спросил я, чтобы выиграть время на размышление.
– Я сказал, что опасность позади, – ответил он и продолжил: – И я должен просить вас сказать ее величеству то же самое.
– Тогда зачем вы вызвали меня? – спросил я. – Зачем вообще вы привели меня для обследования?..
– Значит ли это?..
Я кивнул:
– Это значит то, что вы сами уже знаете… Или я ошибаюсь?..
Он внезапно повернулся ко мне спиной. Подошел к окну и посмотрел в него. Долго молчал. Потом сказал изменившимся голосом:
– Я надеялся, что ошибаюсь. Это чудовищно, это ужасно…
Он снова обернулся ко мне, и по его лицу было видно, что он был готов обмануть самого себя.
– Мы не можем разрушить веру ее величества в чудеса. Со вчерашнего дня она страдает от ужасного кошмара. Она знает историю своей семьи. Знает, как умер ее брат. Знает, что болезнь наследственная. Знает, что она передается через женщин. Представьте себе, как боится Александра Федоровна и как винит себя… Правда убийственна, даже если о ней никогда не узнает никто, кроме родителей царевича и няни. Она остается убийственной…
Я молчал.
– Если бы вы видели ее величество императрицу и его величество императора сегодня в полдень, до того как я сообщил им об остановке кровотечения, – сказал Коровин. – Они выглядели как привидения. И если бы вы видели их, когда они услышали от меня эту новость… Они обнялись. Они благодарили Бога – и если в них еще живы страх и сомнение, нельзя пробуждать их снова… У его величества императора большие задачи. Наша обязанность – не допустить сомнений и неуверенности. Мы оба можем ошибаться, а кроме того, случаются и чудеса…
– Конечно, – ответил я, – но если в этом случае чуда нет, тогда сегодняшняя благонамеренная ложь завтра уничтожит навсегда всякое доверие не только ко мне, но и к вам…
Он затравленно посмотрел перед собой.
– Это я должен взять на себя, – сказал он.
– Хорошо, но тогда мы должны взять на себя еще кое-что, что гораздо серьезнее…
Он со страхом посмотрел на меня.
– И что же это?..
– Мы оба знаем: чтобы царевич жил, необходимо избегать всего, что грозит ему травмами или даже ушибами. Если сегодня мы скажем заведомую неправду, то тем самым подвергнем ребенка опасностям, о которых никто не догадывается.
Коровин снова отвернулся. Мне показалось, что в его глазах проступили слезы.
– И все-таки я не могу, – жалобно произнес он, – я не могу произнести эту страшную правду…
– Даже ее величество императрица верит в чудеса… – ответил я.
– Да, – сказал он, – разве она не должна верить в них после того чуда, которым стало рождение царевича?..
– Тогда, я думаю, путь, которым мы должны следовать, найти нетрудно… Скажите ее величеству, что, по моему мнению, произошло чудо, но что не следует испытывать бога и теперь необходимо тщательнейше оберегать царевича от всех физических опасностей…
Коровин задумался….
– Это был бы выход… – пробормотал он, – но недоверие ее величества уже так велико, что это объяснение только усилит страх перед гемофилией. Мы ведь подтверждаем, что царевич болен, если говорим о чуде… – На его лбу снова появились капельки пота.
– Даже самая страшная правда, – сказал я, – имеет свойство оставаться правдой…
Он смотрел на меня почти умоляюще.
– Я бы предпочел, если бы вы позволили объявить мне от вашего имени, что обследование, проведенное вами сегодня, не дает оснований предполагать наличие гемофилии. Я мог бы добавить тогда, что из чистой осторожности следует беречь царевича от травм…
Он увидел мое несогласие еще до того, как договорил…
– Мне очень жаль, – сказал я, – но с первой частью этого заявления я никогда не соглашусь. Если нельзя все сказать открыто, то я, к сожалению, вынужден настаивать на том, что сказал ранее…
– Вы не знаете двор… – сказал он.
– И все же… – упорствовал я, чувствуя, что эта моя консультация в Царском Селе будет последней.
5
Я так никогда и не узнал, какой результат обследования Коровин объявил царской чете.
Впрочем, консультация 9 сентября 1904 года не стала для меня последней, хотя прошло три года, прежде чем однажды во второй половине дня меня снова не вызвали в Царское Село. Я следил за судьбой царской семьи с бóльшим интересом, чем прежде. Раньше я пассивно выслушивал сплетни и новости, теперь же сам расспрашивал у пациентов, состоящих во всезнающих петербургских кружках, о Царском Селе, и в особенности о царевиче.
Судя по их ответам, здоровье маленького Алексея Николаевича было отменным.
Лишь год спустя, осенью 1905-го, до меня дошли слухи, которые ничего не говорили тем, кто их передавал, – мне же выдавали все. Однако до этого времени в Петербурге произошло много событий, оказавших большое влияние на судьбы царской семьи и царевича, хотя поначалу связующие нити еще не были отчетливо видны.
Я не имею в виду неудачную войну с Японией, начавшуюся в феврале 1904 года. Поначалу руководство страны, включая императора, совершенно недооценивало эту войну, считая ее «блошиным укусом» для нашей, как казалось, неприкосновенной империи, а некоторые даже видели в ней удачный маневр, отвлекающий от внутриполитических трудностей. Но война окончилась поражением, пробудив недовольство и всколыхнув революционные силы по всей стране. Однако петербургские знатные дворяне и богачи, определявшие жизнь в городе, были так далеки от этой войны, что легкомысленно забыли о поражении. Одни вернулись к своим развлечениям, интригам и личным делам, другие усердно отдавались религиозным и спиритическим фантазиям, надеясь остановить близящуюся катастрофу с помощью молитв и предсказаний, заклинаний и икон. Это относилось и к императору, который по-прежнему жил в царскосельской идиллии и отправил в Маньчжурию, на линию фронта, сотни тысяч икон Серафима Саровского, помогшего, как полагал царь, в рождении царевича.
Когда известие о том, что японцы уничтожили наш флот в Цусиме, пришло в Петербург, император играл в теннис. Когда ему – так рассказывала мне баронесса Ветлугина – передали телеграмму, он на минуту отложил теннисную ракетку и сказал: «Какая ужасная новость…» Потом снова взял ракетку и продолжал играть, словно ничего не произошло.
После игры он отправился в покои императрицы, пил чай, позднее обедал на балконе, не вспоминая о цусимской катастрофе. Баронесса Ветлугина полагала, что это свидетельствует о внутреннем величии царя… Но это говорило лишь о том, что он бежит от настоящего мира, боится любого соприкосновения с жестокими реалиями войны и политики и не желает выходить за пределы семейного круга.
Как следствие катастрофы на Дальнем Востоке, 9 января 1905 года, через несколько месяцев после того, как стало известно о болезни царевича, сильные внутриполитические трения привели к столкновениям в Петербурге. 9 января было воскресенье, холодный зимний петербургский день.
Улицы вдруг заполонили тысячи людей, в основном рабочие, которые шли к Зимнему дворцу, неся перед собой образы святых и портреты императора. Их возглавлял священник Георгий Гапон. Для открытого восстания рабочих пламя недовольства было еще недостаточно сильным. Они собирались всего лишь просить, но хотели сами рассказать царю о своих бедах.
Однако неосведомленность и равнодушие императора и его инстинктивный страх перед любым общением с массами уничтожили остатки веры в царя среди петербургских рабочих. Гапон ходатайствовал перед градоначальником генералом Фуллоном о разрешении на мирную демонстрацию. Разрешение было получено.
