- О! - радостно улыбаясь, сказал он. - Зтраствуйте, косподин мичман!
Поговорив с Густом и его матерью о здоровье Борода-Капустина и узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять морское путешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной.
Князь стоял перед кроватью, опираясь о спинку стула слабыми руками. Похудевшее лицо его с заострившимся носом заросло короткой полуседой щетиной. Он смотрел на мичмана с испуганным ожиданием и, вероятно против воли, улыбался жалобной, болезненной улыбкой. Эта умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана.
Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут. После расспросов о здоровье и сообщения о ходе дел на берегу разговор оборвался. Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на мичмана, видимо стараясь прочесть у него на лице свой приговор. Он молчал, порывисто и хрипло дыша.
- Ну, поправляйтесь, поправляйтесь скорее, - сказал мичман вставая. Да не мучайтесь. Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть все идет само собою. Наверное, суд окажет вам снисхождение.
Ничего не сказав, князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман быстро вышел из комнаты и направился к Ванагу, чтобы условиться с ним о доставке на материк. Оказалось, что через неделю должно было прийти судно, которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало предметы их производства.
Вернувшись в лагерь, мичман стал торопить работы. За несколько дней была закончена переноска в склады корабельного имущества. На площадке возле них был установлен флаг, тут же повесили рынду "Принцессы Анны", и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды, еще при мичмане зажил размеренной и трудовою жизнью, которую Ермаков намерен был поддерживать и в его отсутствие.
Был серый, совсем осенний денек, когда мичман и уезжающие с ним дружески распростились с остающимися, и пузатый неуклюжий парусник, распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс.
До самых глубоких сумерек мичман стоял на корме парусника, следя, как медленно уменьшается, как бы погружаясь в море, тяжелый массив мыса Люзе.
А когда смерклось, над морем, далеко-далеко под пасмурным небом, звездочкой засиял огонек. Это оставшиеся на острове моряки зажгли костер на вершине мыса, прощаясь с товарищами.
Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана.
8. АУСТЕРИЯ "ТРИ КОРОНЫ"
Со дня гибели "Принцессы Анны" минуло более двух лет.
В конце мая 1736 года в Ревельском порту ошвартовался купеческий корабль "Реизенде Тобиас" под датским флагом.
На пристани возле него быстро собралась толпа любопытных. "Реизенде Тобиас" не походил на обычные коммерческие суда, а всеми своими статьями напоминал быстроходный военный фрегат. И только отсутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного "купца".
Портовое начальство и таможенные чиновники поднялись по трапу.
На палубе их поджидал высокий человек в нарядном кафтане кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной шелковой косынки.
Эта косынка, повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам, пересекавший левую щеку и рассекавший веко так, что глаз был полуприкрыт, придавали человеку в кофейном кафтане мрачный и воинственный вид.
- Капитан Штроле, - представился он, - прошу ко мне в каюту.
Он говорил по-русски с легким акцентом.
"Реизенде Тобиас" пришел без груза, и все формальности были покончены быстро.
Проводив чиновника, Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу и, отдав несколько распоряжений своему лейтенанту, спустился на набережную, где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому виду купеческого судна.
Штроле, чуть прихрамывая, зашагал прямо на людей, глядя сквозь них невидящим взглядом желтых волчьих глаз. И люди невольно сторонились, очищая ему дорогу. С набережной он свернул в тесную старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало только верхние окна трехэтажных узких домов, жавшихся вплотную один к другому.
В лавках и харчевнях, которых здесь было множество, уже горели свечи.
Аустерия "Три короны" была самым крупным заведением в этом квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый гомон, был переполнен, но посетители вели себя чинно. Штроле хотел было повернуть обратно, но негр в засаленном, когда-то, видимо, роскошном алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал руку за шляпой. Капитан отдал ее и, прихрамывая, пошел между столиками, отыскивая себе место по вкусу.
В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель - грузный пожилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив разрешения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.
Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле неуместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.
Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:
- Аль тоже признал старого знакомца?
Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:
- Нет, сударь, не имею чести...
- Эка, братец, память-то у тебя плоха! - перебил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушевлено потер лысую грушевидную голову и сказал: - Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал!
- Князь Борода-Капустин? - удивлённо, но без особого восторга оказал Штроле. - Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу...
- Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.
- Так, так, - еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокойное место.
- Да ты постой, - встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, - постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось.
- Я не ухожу, - сказал Штроле. - Значит, вы теперь в отставке?
Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку.
- В отставке бы што! Похуже дело, - сказал князь и плаксиво насупился. - Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет!
Штроле усмехнулся.
- Счета не сошлись? - спросил он не без язвительности.
- Ну-ну, брат! Полегче! - оскорбился князь. - Ваш брат немец меня подвел, вот что!
- Я, сударь, не немец, а швед, - поправил князя Штроле. - Впрочем, это неважно.
- Конечно, неважно. Все вы немцы, - махнул рукою князь и пригорюнился.
- Чем же, сударь, вас немец подвел? - полюбопытствовал Штроле.
- А вот чем. Командовал я бригантиной, да какой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь...
- Ну и что же?
- Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.
- Благодарю вас, - наклонил голову Штроле.
- Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, проклятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.
- Ай-яй! - покачал головою Штроле. - Но ведь вы же не виноваты, вы больны были.
- То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват - тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих тринадцать... Все вытащили на островок возле Даго... Судили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали долой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...
Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.
- Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?..
Штроле ел с завидным аппетитом. От движения челюстей глубокий шрам на его щеке извивался, как живой, и левый глаз широко приоткрывался, придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение. Он внимательно слушал князя.
- Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! - сам себе ответил Борода-Капустин. - Первое дело - мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе - мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!
- Это когда вы меня в Сибирь провожали? - спросил Штроле.
