Неким рубежным событием здесь служит антигерманский погром в Москве 8–11 июня. За спиной остался почти год войны. В Германии ксенофобия стала одной из характерных ведущих черт общегосударственной политики с самого начала войны, так как культивировалась она десятилетиями, до 19 июля 1914 года. Показателем стала описанная А. А. Брусиловым сцена с сожжением макета Московского Кремля в период Сараевского кризиса. Тем горше было разочарование в конце 1918 года, с поражением Германии и развалом Австро-Венгрии.
Во-вторых, неповоротливая бюрократическая махина Российской империи не успевала должным образом реагировать на события. Что говорить, Ставка стала награждать бежавших из плена солдат Георгиевскими медалями с конца 1914 года, а Главный штаб, в чьем ведомстве, собственно, состояло дело награждения в Вооруженных силах, «раскачался» до признания этого акта лишь в ноябре 1916 года. Так и здесь. В то время как в Германии и Австро-Венгрии военнопленные сразу же распределялись по спешно строившимся лагерям, а офицеры заключались в крепости и подобные «режимные зоны», в России лагеря представляли собой ряд бараков, обнесенных временным забором.
Все равно бежать из России было почти бесполезно, как писал Николай Васильевич Гоголь, хоть три года до любой государственной границы скачи — не доскачешь. Тем более что всех пленных русские старались размещать по национальному критерию. При этом славян стремились оставлять в европейской части страны и Западной Сибири, а немцев отправляли в Восточную Сибирь и Туркестан. Куда здесь было бежать? Лишь единичные отчаянные счастливчики бежали из Закаспийской области, переходя русско-иранскую границу. Из них составлялись командные кадры для борьбы за Персию. Формальное интернирование не решало проблемы, так как беглецы тут же переводились в распоряжение прогерманской жандармерии: «Беглецы находили не только приют в Персии, но внимание и особенную заботливость».[138]
К тому же большинство неприятельских пленных составляли австрийцы, где более половины являлись славянами. Так как судили всех по отдельным людям, то и отношение населения было соответствующим. Тем более что каждый россиянин отлично понимал, что до Сибири никакой немец никогда не дойдет, и отношение было мягким и порой сочувствующим. Поэтому например, австрийские и немецкие офицеры в основной своей массе до мая 1915 года «были размещены отдельно, по частным квартирам, пользовались почти полной свободой, имели занятия в соответствии со своими знаниями (уроки языков, музыки и т. п.)». Затем последовал перевод офицеров также на казарменное положение, причем офицеры-славяне помещались отдельно от австрийцев и венгров.[139] Обратим внимание, что перемена положения неприятельских военнопленных явилась следствием, во-первых, положения на фронтах. Отступление армий Юго-Западного фронта в Галиции вызвало ухудшение содержания пленных.
Во-вторых, это изменение стало следствием изменения государственной политики. Вернее, исполнения ее на местах, так как изменилась-то она гораздо раньше. Но вплоть до Гор-лицкого прорыва, русское общество успокаивало себя необоснованно утешительными заявлениями военных властей о том, что война вот-вот закончится. Спрашивается: ну и чего тогда обижать пленных, тем более что еще немного, и они окажутся проигравшими?
Фронт в Восточной Пруссии и Польше, невзирая на частные неудачи, стоял твердо. В Карпатах австрийцы уже отходили на западные склоны, сдавая ключевые перевалы. На Кавказе в ходе Сарыкамышской оборонительной операции зимы 1915 года турки были разгромлены и отброшены от государственной границы в свои пределы. Видимые поводы для оптимизма были налицо. Горлицкий прорыв изменил все и сразу: после ожесточенных недельных боев фронт покатился на восток, теряя десятки тысяч людей под ураганным огнем германских тяжелых гаубиц.
«Неожиданно» выяснилось то, что в Ставке прекрасно знали и раньше: поражения были неминуемы, так как в Действующей армии не хватало вооружения и боеприпасов, причем не хватало катастрофически. Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, который собственный престиж ставил невероятно выше любого количества крови русских солдат и офицеров, издал приказ «ни шагу назад», но это лишь увеличивало потери. Особенно — пленными, ибо психологический надлом полубезоружных войск перед мощью неприятельского огня оказался слишком тяжелым.
Разгром 3-й армии ген. Р. Д. Радко-Дмитриева под Горлицей и начавшийся отход Юго-Западного фронта на восток вызвали немедленную реакцию в тылу, тем более яростную, что такого поворота никто не ожидал. А тех, кто понимал настоящее положение, раньше просто не слушали, так как официальная печать заверяла население, что все хорошо, а окончание войны затянулось ненадолго. В русском тылу немедленно поднялась волна требований ухудшить положение австро-германских военнопленных. Великая княгиня Елизавета Федоровна 30 апреля 1915 года передала императору Николаю II просьбу не отправлять больше пленных в Москву, так как восемнадцать госпиталей заняты пленными и лишь три — русскими ранеными. Сестра императрицы писала: «То, что пленных содержат здесь в самых лучших зданиях, принадлежащих военным, вызывает весьма враждебное отношение… Люди приходят в ярость, когда видят, что их прекрасные здания используются под военные госпитали».[140] Прошло немногим больше недели после 19 апреля — начала Горлицкого прорыва. Как раз дошли сведения о поражении, и они были осознаны в тылу.
Дело в том, что верховная власть Российской империи потребовала ухудшить положение неприятельских военнопленных за полгода до Горлицкого прорыва. Уже 23 октября 1914 года из Петрограда в тыловые округа пошла телеграмма, где отмечалось, что в тылу к пленным врагам, особенно к офицерам, проявляется всяческое сочувствие и ослаблен контроль за ними. Телеграмма сообщала местной администрации, что «…оказание разного рода послаблений и снисхождений немецким и австрийским военнопленным офицерам является явной несправедливостью в отношении наших офицеров, которые в Германии претерпевают разного рода лишения, размещены тесным казарменным порядком и живут под весьма строгим, если не сказать более, режимом».[141] Разумеется, в России не торопятся выполнять высшие предписания. Извечная бюрократическая привычка, вызванная к жизни российским опытом: не торопись исполнять распоряжение начальства, так как завтра оно может быть отменено. Выше показано, что затягивание исполнения шло несколько месяцев, прежде чем его пришлось проводить в срочном порядке в связи с ухудшением ситуации на фронте.
То есть спустя две недели после принятия Положения о военнопленных встала необходимость ужесточения их содержания. Непосредственной причиной стала реализация принципа талиона — «око за око, зуб за зуб». Плохое содержание русских пленных в Германии и Австро-Венгрии и ответ в России. Правда, в России он растянулся, но зато затем реализовывался в короткие сроки, что, конечно же, вызвало массу эксцессов, так как спешка под давлением общественности — не самая лучшая обстановка для спокойной, вдумчивой работы. Теперь уже «отвечали» немцы и австрийцы.
Австро-германских пленных, как правило, размещали в Московском, Казанском, Омском и Туркестанском военных округах — Европейской России, Западной Сибири и Туркестане по национальному критерию. Все вопросы, связанные с содержанием в Российской империи военнопленных, находились в ведении Справочного бюро о военнопленных при Главном управлении Российского общества Красного Креста, состоящего из Центрального справочного бюро в Петрограде и справочных бюро в регионах. В центре страны масса пленных находилась в Московском промышленном районе. Регионами размещения беженцев, интернированных и военнопленных в Центральном Поволжье, стали Казанская и Саратовская губернии.
Всего к 1917 году на территории России находилось более двух миллионов военнопленных. В том числе: почти 500 000 венгров, около 450 000 австрийцев, примерно 250 000 чехов и словаков, более 200 000 югославян, 190 000 немцев, а также турки, итальянцы, галицийские украинцы, поляки, болгары и другие народности неприятельских держав. На 1 января 1917 года в Московском военном округе насчитывалось 521 000 пленных, в Казанском — 285 000, Омском—199 000.[142]
Как уже было сказано, военнопленные почти с самого начала войны послужили резервуаром дешевой рабочей силы, тем более привлекательной, что их правовой статус был наиболее низким, и тем более необходимой, что каждый новый призыв все больше и больше оголял народное хозяйство любой из воюющих стран. То обстоятельство, что международное право разрешало использование труда военнопленных, позволило приступить к эксплуатации данной правовой нормы немедленно. В итоге «…самое могущественное влияние на изменение взгляда на военнопленного, как на обезоруженного воина-профессионала, подлежащего содержанию в условиях военного быта, оказало значение экономического фактора в минувшей мировой войне… широкое использование всеми воевавшими государствами военнопленных в качестве рабочей силы является самой существенной особенностью военного плена минувшей мировой войны».[143] Это стало характерной новинкой. Например, в период Русско-японской войны 1904–1905 гг. пленные просто находились в концентрационных лагерях.
