Однако образование Временного правительства из представителей тех буржуазно-либеральных сил и партий, которые уже давно стали организационным центром военных усилий России, не давало повода для чрезмерного оптимизма, к тому же на фоне намечавшегося вступления в войну Соединенных Штатов. Россия стала теперь республикой и тем самым присоединилась к фронту демократий, противостоявших «самодержавию» вильгельмовского рейха. «Престиж Германии подорван в России», «Россия будет ковать новое оружие» — статьи с подобными оптимистическими заголовками выходили в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. 16 апреля газета «Форвертс» с разочарованием констатировала, что власть в России захватили «ультрапатриоты» буржуазной оппозиции, использующие голодные бунты, чтобы с новой силой продолжить войну. А консервативная газета «Кройц-цайтунг» заявила, что в сущности следует «говорить об английской революции на российской земле»{288}.
С тем большими надеждами читались сообщения о продолжающейся радикализации массового движения в России, которое вскоре породило собственные политические органы — возникшие в 1905 г. «советы» рабочих и солдатских депутатов. «Берлинер тагеблатт» с явным удовлетворением цитировала сообщения английских корреспондентов о том, что на петроградских улицах развеваются красные флаги и повсеместно раздаются призывы казнить царское правительство, передать землю крестьянам и немедленно начать мирные переговоры{289}.
Внимательно следили и за возвращением из эмиграции различных групп российских социалистов. Немецкая общественность не была ознакомлена с обстоятельствами поездки Ленина в «пломбированном вагоне», но тревожные газетные шапки — например, в парижской «Матэн» — уже кричали об «эмиссарах кайзера», привлекая внимание публики к лагерю большевиков, до той поры считавшемуся маргинальным. Одобрение вызывала прежде всего большевистская агитация в российской армии, причем архибуржуазная газета «Мюнхенер нойесте нахрихтен» с нескрываемой симпатией констатировала, что «люди из окружения Ленина [способны] оценить реальную ситуацию и понимают, что свобода и социалистический прогресс не могут водвориться в России без немедленного заключения мира»{290}.
Этот благожелательный тон задавался ведомством военной прессы как свидетельство официального оптимизма. Внутри, в центре власти, атмосфера была несколько иной. Дневники Курта Рицлера производят сильное впечатление, передавая то колоссальное напряжение, с которым ведомство рейхсканцлера следило, переходя от страха к надежде, за развитием кризисной ситуации, а она, как казалось весной 1917 г., вот-вот могла перекинуться из России через Францию (где пало правительство Бриана и в войсках вспыхивали мятежи) на саму Германию:
«Положение внутри страны крайне опасное. Голод, беспорядки, отсюда требования соц[иал]-дем[ократов] во внутренних делах — к сожалению, не без примеси шантажа и кивков на Россию… К тому же с другой стороны слышны яростные вопли всех консервативно настроенных военных… Если начнется голод, причем одновременно с заключением мира, мы получим ситуацию, которая — затянись она подольше — неминуемо приведет к революции» (28 марта). — «Свободная Россия станет огромной опасностью в будущем — через пару десятков лет она обретет ужасающую силу» (1 апреля). — «Несчастный немецкий народ… Если война продлится до осени, то неслыханное в мировой истории напряжение всех сил завершится катастрофой, которая по трагизму, незаслуженности и ужасу превзойдет все, от чего когда-либо приходилось страдать народам… Если же до осени удастся добиться сносного мира, это будет величайшая победа одного народа над другим, да и над самим собой!» (10 апреля). — «Если бы у нас теперь хватило духу Разгромить Россию! Тогда мы смогли бы обеспечить себе существование на целое столетие!» (16 апреля). — «Сообщения о/российской армии звучат так, что с трудом можно представить, как такая армия способна устоять перед предложением перемирия. Надеюсь, оно будет предложено» (25 апреля)[60].
Действительно, правительственный и конституционный кризис, завершившийся в июле 1917 г. смещением Бетман-Гольвега, стал результатом объективных противоречий в германской военной политике и постоянно меняющегося влияния политических сил и институтов, но вместе с тем и выражением подспудного нарастания пораженческих настроений, социального недовольства и демократических устремлений в широких слоях населения. «Брюквенная зима» 1916–1917 гг. на долгое время подорвала доверие к руководству страны, а неограниченная подводная война и вступление в войну США способствовали новой эскалации мировой войны, сопряженной с ростом человеческих жертв, конца же ей не предвиделось.
Однако поначалу кризис вылился в новое неустойчивое равновесие между слабеющим правительством и большинством в рейхстаге, последнее же, вместо того чтобы решиться на реальную демонстрацию своей силы и настоять на введении в стране парламентской системы, создало собственный орган — «межфракционный комитет». Но ироническое название комитета — «интерсовет»[61] — показывало, насколько сильно фактическая ситуация в Германии отличалась от российской. Отколовшиеся от социал-демократического большинства и объединившиеся в НСДПГ (Независимую социал-демократическую партию Германии) силы абсолютно не были способны на инициативу революционного характера — что и отразилось в их почти наивных ссылках на события в России{291}.
Спонтанное и организованное пораженчество
Надо сказать, что в листовках, призывавших весной 1917 г. к забастовке, подобные отсылки к российскому примеру встречались весьма часто. Так, в одной лейпцигской прокламации говорилось: «Яркий пример подают российские рабочие, опередившие вас. Ступайте им вослед и делайте то же самое. Из прусско-германского мрака — вперед к сияющей свободе народа». Листовка, выпущенная во время апрельской стачки в Берлине, требовала от германского правительства, со ссылкой на прокламации Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, соответствующего заявления о «готовности к немедленному заключению мира при отказе от любой явной и скрытой аннексии». В перечне политических требований содержался также призыв к предприятиям и профессиональным группам «направлять представителей для формирования совета рабочих». Берлинская газета «Бёрзен-курир» от 20 апреля 1917 г. возмущенно прокомментировала: «Хотят, значит, действовать по-русски!»{292}
Еще сильнее событиями в России были потрясены войска на Восточном фронте. В сводке Военного министерства от 13 апреля сообщалось: «Из одной восточной дивизии докладывают: по мнению агента, осуществляется пропаганда немедленного Заключения мира и присоединения к российской революции. В дивизии уже циркулируют листовки, доходящие до таких крайностей, как предложения больше не стрелять в русских и не подписываться на военные займы»{293}.
Из воспоминаний, собранных главным образом историками ГДР, выросла целая эпопея о массовых германо-российских братаниях. Они действительно имели место весной 1917 г. на многих участках Восточного фронта, и самое позднее осенью, до и после захвата власти большевиками, это привело к широкомасштабному Разрушению линии фронта. Однако канонизированные фотографии солдат, танцующих на льду, несколько вводят в заблуждение. Ибо какими бы спонтанными и искренними ни были солдатские контакты через линию фронта, они так и не выходили из-под власти закона войны — или уже закона гражданской войны.
В самом деле, германские военные власти, в свою очередь, энергично старались с помощью активной пропаганды играть на усталости от войны в среде российских солдат и заключать неофициальные перемирия. В этом им содействовала окопная пропаганда большевиков — даже если они то тут, тот там обращались с соответствующими призывами к немецким и австрийским солдатам. Вообще говоря, «сотрудничество» германской и российской революционной пропаганды имело место уже в лагерях военнопленных в Германии, где в 1915 г. начали делить военнопленных по национальностям и обрабатывать их с помощью эмигрантских групп — среди которых были и большевики{294}.[62]
Претензий фронтовиков, возвращавшихся побежденными с войны, опасались правительства всех участвовавших в войне держав. И опасения эти были справедливыми: ленинский лозунг о превращении мировой войны в гражданскую, который пока еще считался сектантским, стал в России в 1917 г. — без содействия большевиков или с их помощью — социальной и политической реальностью. Однако обращенный внутрь реваншизм мог явить всю свою мощь лишь в том вакууме, который образовался после свержения царизма в таком зависимом от государства обществе, какое существовало в Российской империи. В этом смысле я в другом месте назвал катастрофические события лета и осени 1917 г. в России процессом «инволюции»{295}.
