Опровержения и публичные извинения
В дискуссиях 1917 г. Ленин и его соратники с примечательным возмущением отвергали обвинение Временного правительства в том, что они получают «германские деньги» и являются «агентами германского правительства» (хотя это разные вещи). Сравнивая ведущееся против них тщательное расследование с «процессом Бейлиса» в 1913 г. или клеймя его как «дрейфусиаду», они чернили своих обвинителей из рядов социалистов и еврейского Бунда, называя их орудиями антисемитского «черносотенного» заговора, о чем вообще не могло быть речи. По сути самого дела они ограничивались простыми контрвыпадами и сдержанными половинчатыми опровержениями.
Когда в июле Временное правительство выдвинуло официальное обвинение против партии большевиков и Ленин скрылся в Финляндии, в короткий период паники был собран материал для защиты на процессе о государственной измене. Частично сохранившиеся телеграммы, которыми обменивались Стокгольм, Копенгаген и Берлин, показывают, с какой личной доверительностью поддерживали друг друга все участники (включая компаньона Парвуса и агента Верховного главнокомандования Георга Скларца). В одной приписываемой Радеку, но скорее всего совместно сочиненной заметке в издаваемом ими на немецком языке стокгольмском корреспондентском бюллетене «Корреспонденц-Правда» уже в конце июля в крайне двусмысленной форме приводились возражения на обвинения.
Согласно этой заметке, у партии сложилось «единое мнение» о ренегатстве и социал-шовинизме Парвуса-Гельфанда. А потому все большевики отказались от работы в его копенгагенском исследовательском институте. Ганецкий, прибыв в Копенгаген, лишь потому принял предложение Парвуса сотрудничать в его торговом предприятии, что он «1. считал Парвуса лично честным человеком (и считает до сих пор), 2. благодаря этому получил возможность не только содержать свою семью, но и основательно поддерживать польскую партийную организацию в российской Польше». Фактически он действовал «против политики Парвуса». Что же касается большевиков как партии, то никто «не получил ни единого гроша на какие бы то ни было политические цели». А Парвус «и не делал им никаких подобных предложений».
Мало того — заметка подтверждала, что Гельфанд никогда не был агентом ни германского, ни австрийского империализма. Ленин видел основание шовинистической военной политики бывшего товарища в его деловой хватке. Ганецкий же считал, что истоки политики Парвуса коренятся в ложной теории социализма. Только история покажет, «кто был прав в своем суждении о человеке Парвусе: Ленин или Ганецкий»{302}. Это не только полуоправдание Парвуса. Текст в поразительно хладнокровной манере намекал на то, что «личная» позиция Парвуса во всяком случае более совместима с позицией большевиков, чем позиция правящих «социалшовинистов», т. е. эсеров Керенского и меньшевиков.
Парвус немедленно отблагодарил апологетической брошюрой «Мой ответ Керенскому и Ко.», вышедшей большим тиражом на нескольких языках, в которой демонстративно поддержал политику большевиков. Последние, по его словам, чувствовали себя поставленными вне закона с помощью сомнительных обвинений, тогда как «английские, французские, американские деньги развращают государство, экономически закабаляют империю, порабощают ее политически». Ленин постоянно отказывался принять что-либо из «находящихся в моем распоряжении средств… и в качестве подарка, и в качестве займа», а «денежный оборот с Фюрстенбергом носил чисто коммерческий характер и происходил в Копенгагене открыто, на глазах у всех»{303}.
В действительности структура связей, возникших во время войны между германскими инстанциями и представителями большевиков, была, видимо, куда сложнее и разветвленнее, чем это описывалось до сих пор.
Так, например, важную самостоятельную роль, вероятно, играл Густав Майер, который в качестве «независимого наблюдателя» по поручению Министерства иностранных дел (по его же заданию он до этого действовал в оккупированной Бельгии) в июне 1917 г. был послан в Стокгольм. Майер, еврейски-патриотически настроенный социалист-либерал и бывший редактор газеты «Франкфуртер цайтунг», контактировал в довоенные годы, особенноблагодаря своей работе над биографией Фридриха Энгельса, с ведущими деятелями германской и международной социал-демократии. Его завербовал один знакомый по имени Нассе, сотрудник Ромберга в швейцарском посольстве. Майер регулярно слал из Стокгольма отчеты, разрешал пользоваться своим «абсолютно не подозрительным адресом»: «Письма, рукописи, временами и денежные переводы должны были время от времени поступать ко мне по почте или через курьера, как правило женского пола, и храниться нераспечатанными, пока либо сам он [Нассе], либо уполномоченный им курьер не заберут их»{304}.
Вскоре Майер стал вести с Радеком, с которым был знаком и раньше, оживленные беседы. Во время неудавшейся стокгольмской мирной конференции один немецкий профсоюзный деятель предостерег Радека от контактов с Майером, поскольку тот связан с берлинским Министерством иностранных дел, но Радек холодно ответил: «Майер наверняка пишет в Министерство иностранных дел только о том, о чем бы он хотел, чтобы там знали»{305}. Затем он сам передал этот разговор Майеру. Такова была его типичная манера, столь же беспечная, сколь и умелая: намекать о своей осведомленности о секретных миссиях и связях собеседника и благодаря этой откровенности создавать атмосферу интимной доверительности.
В самом деле, Радеку удалось завлечь Майера в свои сети таким же способом, как в то же самое время и Паке. В письмах жене Майер восхвалял Радека, называя его «самой сильной духовной личностью, которую я здесь до сих пор встречал». Да и его мечтательная интонация напоминала интонацию Паке: «Как эти люди, включая мою собственную особу, благодаря ему [Радеку] всецело отдаются великим течениям эпохи… — это касается сегодня только еще восточноевропейских евреев и русских. Только у них еще сохранились в душе огромные просторы невозделанной целины, там, где у нас уже на протяжении многих поколений обработан каждый клочок земли, возделан каждый садик… а они, эти новые, молодые люди, для них сегодняшний мир, в котором у них нет места, обречен на гибель. Они видят очертания нового мира, который вырастает из войны и революций»{306}.
В июле Министерство иностранных дел поручило Майеру расширенную, «по-настоящему самостоятельную и масштабную миссию», предметом которой были «всемирно-исторические события, назревавшие на Востоке». Сразу после возвращения его с женой пригласили «в гости на чай семейства Радека и Ганецкого-Фюрстенберга в Неглингене». В этом фешенебельном предместье Стокгольма Фюрстенберг снял весной виллу (с помощью жившего там Улофа Ашберга, шведского главы кооперативного банка[65]). «После этого Радек и его жена проводили нас до ближайших ворот парка виллы, снятой на лето доктором Фрицем Варбургом, у которого мы должны были ужинать этим вечером. Теплым августовским днем супруги Варбург со своими детьми стояли… у входной калитки. Вот так, еще немного — и “коммунистический” интернационал прямо передал нас “капиталистическому”. По крайней мере, так оценили курьезную ситуацию… господин и госпожа Радек»{307}.
Вполне возможно, что в этом забавном анекдоте, записанном спустя тридцать лет и после двух мировых войн, содержался скрытый намек. Во всяком случае, Фриц Варбург — не только член известной гамбургской банкирской семьи, но и сотрудник германского посольства — был, по-видимому, тем человеком, который отвечал во время войны за «деловые» операции, осуществлявшиеся в Скандинавских странах и через них. С другой стороны, вилла в Неглингене, где жили семьи Ганецкого и Радека как иностранных представителей большевиков, все еще оставалась летом 1917 г. и стокгольмским адресом экспортно-импортной конторы, по заданию которой высланные из Копенгагена Ганецкий или его жена Гиза (работавшая главным бухгалтером) посылали в Петроград десятки телеграмм и переводов (перехватывавшихся Временным правительством). Они же в основном занимались нелегальной торговлей немецкими товарами, преодолевавшими продолжавшуюся блокаду и разные ограничения{308}.
В мае сразу по прибытии Майер был представлен его знакомым Нассе также Карлу Мору[66] — и из тона, в каком оба разговаривали друг с другом, заключил, «что они наверняка раньше вместе работали»{309}. Между тем известно, что состоятельный швейцарский социал-демократ Карл Моор, который лично знал Ленина с 1913 г. и не раз содействовал ему при его переезде в Швейцарию в 1914 г. (поручился за Ленина перед властями, помог ему в предоставлении залога, а также нашел квартиру для его близкой знакомой Инессы Арманд), сыграл под кличкой «Байер» собственную и весьма многостороннюю роль в структуре германо-большевистских отношений в 1917–1918 гг. и после окончания войны.
