В этом контексте Дальний Восток был дорогостоящим развлечением. Уже в феврале 1898 г., в разгар кризиса из-за захвата Германией порта Кяо-Чао в Северном Китае, Куропаткин уговаривал своего повелителя не поддаваться соблазну вмешательства в тихоокеанскую игру{408}. Он убеждал, что если Россия окажется втянутой в этот конфликт, то это может принести пользу только Германии — самому опасному стратегическому сопернику. В октябре 1902 г., когда тихоокеанские территории тяжелым бременем легли на военные ресурсы России, Куропаткин писал начальнику Главного штаба генералу В.В. Сахарову: «Мы так там запутались, так много оттянули средств, что осуществили надежды и мечты Германии: дать России возможность увязнуть в китайских или индийских делах, чтобы ослабить ее на Западе»{409}. После поездки в Японию в следующем году Куропаткин снова уговаривал Николая не расходовать ценные военные ресурсы империи на Востоке. Хотя многие советники царя настаивали на агрессивной политике в этом регионе, военный министр по-прежнему считал, что Германия представляет собой более серьезную угрозу{410}.
Был еще один резон не слушать пение тихоокеанских сирен. В прошлом Азия обычно уступала небольшим, но превосходящим ее технологически европейским армиям. Как показала Япония, уничтожив в 1895 г. значительно превосходящие ее в численности силы Китая, Восток стремительно догонял Запад. Уже в 1887 г. Куропаткин был обеспокоен утратой белым человеком превосходства над другими расами:
Весьма знаменателен и тревожен тот факт, что вообще в борьбе европейцев в Азии и Африке противники их стали в последнее время быстро совершенствоваться. Неудачи англичан в Афганистане, Судане, французов в Тонкине показывают, что народы Африки и Азии могут бороться против европейцев и могут одерживать успех{411}.
В начале 1900-х, в период относительного спокойствия на Востоке, военный министр предупреждал Николая, что его империя будет особенно уязвима в случае такого развития событий, из-за слабой заселенности земель по ту сторону Урала: русских насчитывается только 18 миллионов «в этой громаде народов» — против 300 миллионов индусов и 400 миллионов китайцев{412}.
Будучи министром, Алексей Куропаткин еще не использовал выражение «желтая опасность». В первый раз он открыто напишет эти слова через шесть лет после того, как будет освобожден от должности, в своей книге «Задачи русской армии»{413}. До 1905 г. он выражался более уклончиво и употреблял такие метафоры, как «желтый поток» и «желтые волны». И все же основная идея желтой опасности — угрозы Европе со стороны народов Азии — уже укоренилась в его мыслях.
В 1904 г., когда началась война между Японией и Россией, тревожные предчувствия Куропаткина, казалось бы, сбылись. Через несколько дней после начала военных действий Николай назначил военного министра главнокомандующим на Востоке. Это было популярное решение, поскольку в представлении многих генерал являлся наследником Скобелева. К сожалению, Алексей Николаевич был кем угодно, но только не человеком действия. Его патологическая неспособность принимать решения, наряду глубокими сомнениями в силе своих войск и собственных талантах, не способствовала успеху русских войск в Маньчжурии. Вскоре после поражения при Мукдене в марте 1905 г. Куропаткин был освобожден от обязанностей главнокомандующего.
После войны бывший военный министр участвовал в резкой полемике по поводу этого конфликта с Сергеем Витте и другими. Живя по преимуществу в своем имении, он нашел время написать несколько книг. Во время Первой мировой войны генерал вернулся на действительную военную службу и командовал русскими войсками на Северном фронте. Он снова не блистал успехами, и летом 1916 г. Николай отправляет его генерал-губернатором в Туркестан. Недолгое пребывание на этом посту началось с подавления мусульманского восстания как раз наподобие тех, которые Куропаткин часто предсказывал. Он занимал этот пост до падения монархии, которое произошло менее чем через год.
Для бывшего министра царского правительства и высокопоставленного генерала императорской армии Куропаткин относительно благополучно пережил установление советского режима. Невзирая на уговоры французского посла, Алексей Николаевич отказался эмигрировать и предпочел прожить остаток дней школьным учителем в родной деревне Шешурино. Он мирно скончался в январе 1925 г.
* * *
У русских, которые пережили почти два столетия монгольского владычества, лучше, чем у кого-либо из европейцев, должна была сохраниться историческая память об опасности, которая может прийти с Востока. Летописные свидетельства, такие как «Повесть о разорении Рязани Батыем», и средневековые былины были полны леденящими кровь описаниями изуверств, совершенных кочевниками с Востока во время нашествия в 1230-х гг.[48]. Несмотря на это, к XIX в. отношение народа к Восточной Азии стало относительно доброжелательным. Иван Крылов вряд ли хотел навести на читателей ужас, когда писал в басне «Три мужика»: «Есть слух — война с Китаем: / Наш Батюшка велел взять дань с Китайцев чаем». Когда в 1880-х гг. группа учителей провела среди русских крестьян опрос с целью выяснить, каковы их знания о мире, они обнаружили, что респонденты очень положительно относятся к Китаю. В ответах на вопросы, какая страна является самой сильной и самой богатой, в обоих случаях чаще всего упоминался Китай, оставив позади себя даже Россию. Крестьяне часто делали вывод о богатстве и могуществе Китая, потому что его император никогда не тратил свои ресурсы на войны, в отличие от их собственного царя. Еще более поразительно, что некоторые считали китайцев единоверным народом{414}.
Среди интеллигенции отношение было менее благоприятным. Во время правления Николая I (1825—1855) прогрессивно настроенные авторы начали приравнивать Китай к летаргии, застою и деспотизму. Александр Пушкин писал про стены «недвижного Китая», а Виссарион Белинский замечал о китайцах: «До сих пор, с незапамятных времен, они коснеют в нравственной неподвижности, непробудным сном спят на лоне матери природы»{415}. Александр Герцен также презрительно отзывался о Срединном царстве: «…нельзя положительно утверждать, что Китай, например, или Япония будут продолжать века и века свою отчужденную, замкнутую, остановившуюся форму бытия. Почем знать, что какое-нибудь слово не падет каплей дрожжей в эти сонные миллионы и не поднимет их к новой жизни?»{416}. В глазах западников, таких как Белинский и Герцен, восточный сосед воплощал все, против чего они восставали. Китай являлся для России напоминанием о том, во что она сама может превратиться. Враги самодержавия даже взялись писать о династии Цин в эзоповской критике династии Романовых{417}.
Иногда писатели XIX в. изображали Восточную Азию в более зловещем свете. В конце романа Федора Достоевского «Преступление и наказание» герой-убийца Раскольников видит кошмары, лежа на тюремной койке: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу»{418}. Высказывалось предположение, что восточные черты и одежда Ноздрева в романе Гоголя «Мертвые души» должны были подчеркнуть его агрессивное поведение{419}.
Ошеломительный дебют Японии в качестве тихоокеанской державы в середине 1890-х гг. способствовал возникновению беспокойства по поводу желтой угрозы. Но страх, что Япония может возглавить натиск с востока, существовал и раньше. Это представление, возможно, впервые заявило о себе в России в книге Василия Головнина, морского офицера, который попал в плен к японцам вместе со своей командой в экспедиции на Курилы в 1811 г. Описание, составленное им за два года пребывания в плену, явилось одним из немногих выходивших тогда в Европе подробных очерков о Японии, добровольно изолировавшей себя от мира. В целом капитан представил довольно объективный взгляд, даже признав, что у японцев были основания взять его в плен. Покидая Японию, он размышлял: «…наступивший благоприятный ветер быстро понес корабль и отдалял нас от берегов, на коих испытали мы столь много несчастья и великодушия мирных жителей, называемых от европейцев (может быть, уже чересчур просвещенных?) “варварами”»{420}. Когда речь зашла о японской армии, Головнин заключил, что «в военных науках всякого рода они… еще младенцы»{421}. Недостаток военной доблести являлся результатом изоляции империи и отрицательного отношения к инновациям. Читатели после 1904 г. сочтут зловещим пророчеством его замечание о том, что неспособность усвоить современные способы ведения войны не является для обитателей острова врожденной: «…если бы японское правительство пожелало иметь военный флот, то весьма нетрудно устроить оный на европейский образец и довести до возможного совершенства»{422}. По словам Головкина, другим странам очень повезло, что Япония считает для себя недостойным вступать в контакт с Западом, потому что хороший лидер («подобный великому нашему Петру») мог бы привести Японию к господству на Тихом океане. «А если бы случилось, что японцы вздумали ввести к себе европейское просвещение и последовали нашей политике, тогда и китайцы нашлись бы принужденными то же самое сделать. В таком случае сии два сильные народа могли бы дать совсем другой вид европейским делам»{423}.
