Еще через 60 лет ссыльный анархист Михаил Бакунин сделал подобное предсказание в своей главной работе «Государственность и анархия»:
Напрасно презирают китайские массы. Они грозны уже одним своим огромным количеством, грозны, потому что чрезмерное умножение делает почти невозможным их дальнейшее существование в границах Китая… Внутри Китая живут массы, гораздо менее изуродованные китайскою цивилизациею, несравненно более энергические, к тому же непременно воинственные… Надо заметить еще, что в последнее время они стали знакомиться с употреблением новейшего оружия и также с европейскою дисциплиною… Соедините только эту дисциплину и знакомство с новым оружием и с новою тактикою с первобытным варварством китайских масс <…> да примите в соображение чудовищную огромность населения, принужденного искать себе выхода, и вы поймете, как велика опасность, грозящая нам с Востока{424}.
Офицеры разведки подходили к рассмотрению потенциала азиатских держав более скрупулезно, чем анархист Бакунин. Начиная с 1880-х гг. страницы «Сборника» Главного штаба и подобных изданий были полны рассуждений об усилиях Китая переделать свои Вооруженные силы по европейскому образцу. Хотя мало кто так же категорично отрицал такую возможность, как воинственный первопроходец Николай Пржевальский, как правило, офицеры не верили в возможность успешной реформы цинской армии[49]. Самые авторитетные знатоки Китая в Главном штабе отдавали должное впечатляющим размерам империи, но заключали, что присущий династии Цин консерватизм препятствует любому стремлению к прогрессу. Так, подполковник Бутаков уверял, что с 1840-х гг. китайская армия едва ли изменилась{425}. Что касается Японии, ее Вооруженные силы удостоились внимания только после того, как они нанесли поражение Китаю в 1895 г.[50].
Таким образом, Василий Головнин и Михаил Бакунин в своих опасениях по поводу Востока были в незначительном меньшинстве. Если не считать некоторого беспокойства во время напряженных отношений с Китаем в 1880-х гг., даже большинство военных не видели ни в одной дальневосточной державе потенциального агрессора. До 1895 г. подавляющее большинство русских просто не видели никакой угрозы со стороны Восточной Азии.
* * *
Как русские, так и европейцы помнили, что из Азии приходили многочисленные и разрушительные вторжения. В древности Восток периодически угрожал Западу, начиная с попыток Персии завоевать греческие государства в V в. до н.э. Падение Римской империи было по меньшей мере ускорено следовавшими один за другим набегами с Востока, самым известным из которых было нашествие гуннского вождя Аттилы в середине V в. н.э. Восемьсот лет спустя, в 1241 г., хан Батый опустошил Венгерское королевство на заключительном этапе похода, уже разорившего русские княжества. Средневековый мир, который поначалу с надеждой полагал, что монголы — это персонажи мифического несторианского царства пресвитера Иоанна, начал видеть в них исчадия ада. Им не казался простым совпадением тот факт, что распространенное второе название монголов — татары было очень созвучно слову «Тартар», обозначающему преисподнюю в классической мифологии{426}. Один французский хронист писал, что монголы — это «больше звери, чем люди, которые утоляют жажду человеческой кровью и пожирают плоть собак и людей»{427}.
Как указывает Денис Синор (Denis Sinor), «монголы были первыми азиатами, с которыми страны Запада вступили в прямой контакт»{428}. Следующая встреча с Дальним Востоком была более позитивной. Католические миссионеры, которые начали путешествовать в Китай в XVI в., обычно идеализировали экзотическую империю. Основываясь на благоприятных отзывах иезуитов и других, мыслители в XVII—XVIII вв., например Вольтер, видели в Срединном царстве апофеоз просвещенного деспотизма.
К концу XVIII в. начали появляться более негативные высказывания. Другие французские мыслители, такие как Монтескье и Руссо, увидели в цинском Китае тиранию, а не разумное правление. Монтескье был также поражен огромным количеством китайцев. В своем сочинении «О духе законов» он отмечал: «Климат Китая необыкновенно благоприятствует росту народонаселения. Женщины там так плодовиты, как нигде на земле. Самая жестокая тирания не останавливает там процесса прироста населения… Население Китая благодаря его климату не перестанет размножаться и одолеет тиранию»{429}. По любым меркам, император Цин управлял огромным населением. Если в 1800 г. население Франции и России составляло 27 млн. и 35 млн. человек соответственно, число китайцев оценивалось в 200 млн. К 1900 г. население Китая возросло больше чем вдвое — примерно до 400 млн., по сравнению с 41 млн. французов, 167 млн. русских и 76 млн. североамериканцев{430}.
Поначалу данные о таком существенном демографическом неравенстве были не более чем отвлеченными статистическими курьезами. Но в 1798 г. английский пророк-пессимист Томас Роберт Мальтус в книге «Опыт о законе народонаселения» высказал мысль о том, что высокие темпы рождаемости представляют опасность для общего благополучия{431}. Идеи об опасности перенаселения во второй половине XIX в. стали причиной растущего беспокойства по поводу огромного количества жителей Востока, особенно когда многочисленные китайские эмигранты начали прибывать на Тихоокеанское побережье Северной Америки и в Австралию{432}.
Организации, такие как Комитет по защите англосаксонской расы, стали требовать введения строгого контроля над приемом новых эмигрантов из Азии в США. Политики всех мастей обнаружили, что резкая антикитайская риторика является отличным способом набрать голоса, и даже будущий президент Теодор Рузвельт ругал «аморальную, вырождающуюся и ничтожную нацию»{433}. Местные газеты, включая «Сан-Франциско Экзаминер» Уильяма Рэндольфа Херста, увеличивали тиражи, печатая страшные истории о коварстве и испорченности «Джона Чайнамена»{434}.
Огромное население Китая стало ярким лейтмотивом синофобии конца XIX века. Это выразил британский писатель Редьярд Киплинг: «Есть три расы, которые умеют работать, и только одна, которая умеет роиться»{435}. Законодатели в Вашингтоне обосновывали аргументы по ограничению иммиграции из Азии зловещими предупреждениями о «наплыве монголов». В своей речи в Конгрессе 1892 г. сенатор из Орегона громогласно заявлял: «Если эти огромные орды китайских варваров под предводительством великого монгольского вождя Тамерлана более пяти столетий назад смогли не военной доблестью, но простой силой численного превосходства опустошить все на своем пути в России, Турции, Египте и Индии… они могут сделать это снова»{436}.[51]
Страхи Северной Америки и Австралии по поводу азиатского демографического наплыва совпали с растущим унынием среди европейских интеллектуалов. В последние десятилетия века, видевшего, как великие державы образовали огромные заморские империи и обеспечили беспрецедентное благосостояние у себя на родине, многие начали опасаться, что западная цивилизация быстро клонится к концу в результате морального, социального, физического и религиозного упадка. В литературе расцветал декаданс, а Макс Нордау в «Вырождении» и Брукс Адаме в «Законе цивилизации и упадка» предупреждали, что мир белого человека неуклонно стареет и скоро его обгонят более молодые расы[52].
Чарльз Пирсон (Charles Pearson), историк, обучавшийся в Оксфорде, который много лет провел в Австралии, объединил идеи поколения о надвигающемся упадке Запада с идеями об опасностях, представляемых «желтой расой», в своем произведении «Национальная жизнь и характер» («National Life and Character»){437}. Впервые опубликованная в 1893 г., эта книга была с большим одобрением встречена будущим американским президентом Теодором Рузвельтом, как «одна из наиболее примечательных книг о конце века»{438}. Пирсон был согласен с Нордау и Адамсом в том, что период расцвета европейских наций остался позади. Урбанизация, ослабление семейных уз и «моральное разложение» — все это подрывало жизненные силы Запада. Подобно анемичному, в прошлом могущественному, благородному роду, белый человек был более не в состоянии сохранять свое господствующее положение. В конце концов, цивилизация более низкого уровня имеет больше шансов выжить, чем привилегированная», — отмечал Пирсон. «Мы проснемся и обнаружим, что нас… оттеснили народы, на которые мы смотрели как на подчиненных, считая, что они должны обслуживать наши потребности»{439}.
Согласно Пирсону, Китай больше всего выигрывал от упадка «арийской расы». Во-первых, его население было на удивление живучим. Даже во время тайпинского восстания в 1850-е — начале 1860-х гг., унесшего жизни 30 млн. человек, Срединному царству все равно удавалось поставлять иммигрантов в Юго-Восточную Азию, Австралию и Северную Америку. Теперь главной становилась экономическая угроза. Готовые усердно работать за малую толику того, что платили белым, китайцы неминуемо должны были захватить мировые рынки. Однако Пирсон усматривал на горизонте и политическую угрозу. Если кто-нибудь объединит и возглавит этот народ, размышлял он, «трудно предположить, что Китай не превратится в агрессивную военную державу, которая отправит свои миллионные войска за Гималаи и через Степи»{440}.
