С другой стороны, можно допустить предположение, что составитель рассматриваемого нами сказания ограничился не только тем, что ему было известно в действительности или что он слышал от людей бывалых, но включил также кое-что и из того, что он вычитал из книг или узнал от людей более начитанных. В сказании упоминается, между прочим, о людях безо рта, людях безголовых, людях временно умирающих, о немом торге и т. п. — рассказы, подобные которым мы встречаем и в других древних источниках, как русских, так и иностранных. Можно поэтому задать вопрос, не воспользовался ли составитель сказания какими-нибудь литературными сведениями, только приурочив их к описываемым им странам. Вопрос этот существенно важен для определения степени оригинальности сказания, а потому на нем следует остановиться.
* * *
Рассказы о баснословных народах или, как их называли старые русские книжники, «дивьих людях», «дивовищах» встречаются в литературах почти всех культурных народов на известных стадиях их развития. Особенно процветали они, по-видимому, на Востоке, у индусов, персов, арабов, но немногим уступали им и те, которые ходили в Европе в течение более 2500 лет. У Гомера мы находим упоминание о пигмеях, живущих где-то в Ливии и сражающихся там с журавлями; о людоедах-лестригонах, об одноглазом великане Полифеме. С течением времени цикл таких рассказов-мифов не уменьшался, а увеличивался по мере того, как расширялись границы известного тогда мира. Ряд подобных известий о баснословных народах мы находим у Геродота; припомним его рассказы о макробиях, неврах, счастливых гипербореях, одноглазых аримаспах, плешивых агриппеях и т. д. Немалое число их было внесено также в греческую литературу Ктезием, врачом, жившим в V—IV веках до н. э. при Персидском дворе и собравшим там многие баснословные сведения об Индии. Ему мы обязаны, между прочим, рассказами о звере Мартихоре величиною со льва с человеческим лицом и ушами с тремя рядами зубов и с хвостом, как у скорпиона; о людях-пигмеях; о псоглавцах-кинокефалах, живущих охотой, но имеющих также стада овец, коз и ослов; о кинамолгах, держащих громадных охотничьих собак; об индусах, живущих по 130—200 лет и т. п. Вероятность этих рассказов отрицалась впоследствии Аристотелем, Страбоном и др., но они продолжали ходить в обществе, и любопытно, что даже ближайшее ознакомление с Индией благодаря походу Александра Македонского не было в состоянии их рассеять. Элиан, Деимах, Мегасфен (посол Селевка к Чандрагупте, живший долгое время в столице индийского царя Палимботре) повторяют многие из баснословных известий Ктезия или заменяют их другими, не более достоверными. В эпоху Римской империи все подобные рассказы о чудовищных зверях и людях возбуждали, правда, только улыбки философов, но они продолжали обращаться в обществе и были унаследованы средними веками. Отцы церкви не только верили в библейского Гога и Маго-га, но и допускали существование почти всех «дивьих людей», принимавшихся классическою древностью. По словам Маринелли, «древние представления о кентаврах, циклопах, кинокефалах, амазонках, астомах, трехруких, гетероморфах, лемнах (без голов, с глазами на груди), скиоподах, великанах в 12 футов ростом — снова возродились к жизни в эпоху патристики рядом с тысячами образов беса, которыми занималось новое богословское учение. Лишь немногие из отцов церкви не приняли никакого участия в возрождении этих созданий древней фантазии[4].
Известия о таких баснословных народах вошли в средневековые энциклопедии Исидора Севильского, Викентия де Бовэ (Vicentius Bellovacensis) и др., в повести об Александре Македонском псевдо-Каллисфе-на, в Сказание или Послание пресвитера Иоанна об Индийском царстве (Epistola de mibilibus Indias), в специальные «Книги чудес» («Livre de Merveilles», рукопись Парижской библиотеки) и трактаты о чудовищах («De Monstris et Belluis», рукопись, как полагают, VI века), в разные апокрифические сочинения (например, в слово псевдо-Мефодия Патарского «о царствии язык последних времен») и др. Немногие образованные путешественники того времени, проникавшие в отдаленные страны (как, например, Плано Карпини, Марко Поло, некоторые арабы и др.), приносили из своих странствий новые рассказы в том же роде, которые стали еще более возрастать в числе по мере того, как открытия португальцев, испанцев и голландцев проложили путь для заморской торговли с отдаленными странами. Новые сведения, перемешанные со старыми, нашли себе место в Луцидариях, «Книгах Природы» и космографиях (например, Себастьяна Мюнстера). Некоторые путешественники в Египет, Индию и другие тропические и субтропические страны особенно отличились собиранием всевозможных сведений о баснословных народах; в ряду их едва ли не первое место занимает Мандевилль, французский путешественник XV века. Многие из подобных рассказов пользовались кредитом весьма долгое время, и мы встречаем их (или подобные им) даже у образованных писателей XVIII века, например у Де Майллье, de Paw и др. Сам Линней верил в существование хвостатых людей, принимал «ночного человека» (что-то среднее между человекоподобной обезьяной и человеком-альбиносом) и не сомневался в существовании «диких» людей, волосатых, ходящих на четвереньках и открываемых по временам в лесах. Даже в XIX столетии появлялись еще известия об открытии людей с хвостами в тропических странах, именно в Африке и в Юго-Восточной Азии.
Не подлежит сомнению, что некоторые из этих известий, разбросанных в древней, средневековой и позднейшей литературе Запада, проникали с довольно отдаленного времени и в русскую литературу. Более образованные люди из нашего духовенства знакомились с произведениями отцов церкви и с разными апокрифическими сочинениями, а через посредство их могли получить сведения и о разных дивных людях. В допетровскую эпоху у нас были в ходу и переводы «Александрии», и «Сказание об Индии богатой», и «Луцидарии», и, наконец, «Космографии». Во всех этих сочинениях, так же как в Азбуковниках и в собранной из них статье «о людях дивных», русские люди знакомились и с пигмеями, и с монокулами (одноглазыми), и с сатирами, и с псоглавцами и со многими другими подобными баснословными людьми-чудовищами. Но, во-первых, большая часть этих переводных сочинений стала распространяться у нас сравнительно поздно, не ранее, надо полагать, XVI века, а с другой стороны, сопоставляя данные их с известиями рассматриваемого нами Новгородского сказания, нельзя заметить никаких следов явственного влияния первых на второе. Все, что говорится о молгонзеях, о линной самоеди, о людях мохнатых от пупа до долу, о людях живущих в земле, о людях ходящих под землею с огнем, о каменской самоеди, — все это совершенно оригинально; если же в других известиях и встречается нечто напоминающее рассказы в древних и западных литературах, например, о людях без голов, о немом торге, то и это немногое обставлено настолько оригинальными подробностями, что заставляет предполагать скорее совпадение или сходство, чем какое бы то ни было заимствование.
По всем признакам, составитель «Сказания» писал не мудрствуя лукаво, что знал и слышал, и не думал хвастаться ни своими знаниями, ни своими приключениями. Если бы это был человек начитанный, слыхавший о разных дивных людях, и если бы он желал пополнить свой рассказ насчет книжной мудрости, то он, вероятно, пошел бы много далее в своих вымыслах, которые бы вместе с тем представили гораздо большее сходство с подобными же рассказами в других литературных памятниках, а также, по всей вероятности, сослался бы на какой-нибудь авторитет вроде того как летописец по поводу рассказа Новгородца Гюряты Роговича о людях, просекавшихся через горы (камень) к Югре и просивших знаками железа, припомнил сказание Мефодия Патарского о людях, заклепанных Александром Македонским. Ничего подобного в разбираемом нами сказании нет; оно носит вполне характер простого, беспритязательного рассказа человека, которому пришло на мысль записать все известное ему и слышанное относительно народов, живущих далеко на севере и востоке, за Югорскою землею, — относительно их вида, быта и имеющегося у них товара[5].
Сделав такой общий обзор сказания, перейдем к его подробному анализу и разберем последовательно сообщаемые им известия. Обратим прежде всего внимание на заголовок статьи: «О человецех незнаемых в восточной стране», к которому в некоторых списках прибавлено для пояснения: «о языцех розных» или «о языцех разных и иновидных». Это пояснение имело, очевидно, целью дать понять, что дело идет не о каких-нибудь отдельных людях, а о народах, отличающихся от русского видом, языком и нравами. Название «восточная страна», прилагаемое к области Оби, может, как мы думаем, служить доказательством, что слово «Сибирь» не было еще известно составителю сказания. Невозможно допустить, чтобы в эпоху, когда название Сибирь вошло в употребление и сделалось общеизвестным, чтобы в это время пишущий о Сибири не знал этого названия и продолжал выражаться описательно: «восточная страна». Но название «Сибирь» встречается уже под 1483 годом в описании похода «на Асыку на вогульского князя, да и в Югру, на Обь-реку великую», а в 1544 году «Сибирь» как название города, появляется даже на иностранных картах (на карте Себастьяна Мюнстера). Десять лет спустя, в 1554 году, Иван Васильевич Грозный в грамоте к английскому королю Эдуарду VI уже называет себя «повелителем Сибири» и еще прежде, чем Ермак перешел Урал, «Сибирь» уже вошла как название одного из русских владений в царский титул. Название это, по объяснению сибирских летописцев, произошло от названия города Сибири, находившегося на реке Иртыш, близ впадения в него Тобола, недалеко от позднейшего Тобольска (второго города, основанного русскими в Сибири после Тюмени). Хотя толкование книжника-летописца в данном случае и не может быть особенно убедительным, но, принимая во внимание, что город Сибирь действительно существовал и считался главным в стране, весьма возможно, что название его было распространено и на всю область, получившую именование «Сибирской страны», а позже и «Сибири». Впрочем, название это не имело первоначально такого широкого значения, как теперь. Оно придавалось сначала только области по Иртышу и Тоболу, стоявшей в непосредственной зависимости от города Сибири, как то можно заключить из описания похода 1483 года князя Федора Курбского-Черного да Ивана Ивановича Салтыка-Травина. В этом описании говорится, что воеводы великого князя имели «бой с вогуличами на устье реки Пелыни» (притоке Тавды, впадающей в Тобол) и «оттоль пошли вниз по Тавде-реке мимо Тюмени в Сибирскую землю», «а от Сибири шли по Иртышу-реке вниз, воюя, да на Обь-реку великую в Югорскую землю». Таким образом, Югорская земля отличалась от Сибирской, что доказывается и тем, что название «Югорского» вошло в царский титул отдельно, еще в 1488 году (в грамоте Ивана III к чешскому королю Матеашу). Точно так же отличались от Сибирской земли северные области: Обдория и Кондия, названия которых вошли в царский титул также ранее, в 1514 или 1516 году, тогда как слово «Сибирь» появилось в титуле лишь во второй половине XVI века. На старинных иностранных картах конца XVI века названия Сибири, как страны или области, не встречается, но на карте Федора Борисовича, пополненной и изданной Герардом для царя Михаила Федоровича в 1614 году, оно значится как название области, лежащей между Югорией и Обдорией, с городами Тюменью и Тобольском. Шрифт, которым отпечатано это название (Sibiria), одинаков с названиями: Condora, Obdora, Jugoria, Permia, Pega orda, Samoieda. Как бы то ни было, если бы даже составителю сказания была известна Сибирь как название только указанной области или даже только как город, то он не мог бы о ней не упомянуть. Отсутствие же этого названия может служить новым доказательством тому, что разбираемое нами сказание едва ли могло возникнуть позже конца XV или, самое позднее, начала XVI века[6].
