Эти книжки я швырнул в печку. Советы, которые там даются господам, стоят не больше. Автор, например, поучает:
„Пожмите иногда мозолистую руку престарелого поселянина, разделяйте сельские забавы; пусть иногда барышня покружится в быстром танце с проворным пареньком; пусть барич подаст холеную руку сельской деве, пусть попросит ее спеть песенку...“
Я тут не кружусь с ними в быстром танце, не любезничаю с девой и не напиваюсь с мужиками в корчме. Я предпочитаю иногда сказать: „Эй, Бартек, пора бы подумать о пшенице! Игнац, приведи своего вола, – я пущу ему кровь. Францишкова, убирайте лен, он уже осыпается“ и т.д. Книжки должен писать тот, кто знает нужды людей, для которых пишет, а если нет, так пусть уж лучше воробьев стреляет. Пока что я доволен своими людьми и живу с ними хорошо...»
Однако не всегда бывало хорошо. Мжинек, имение Вилька, находился по соседству с Хлодницей, имением господ Хлодно – людей весьма знатных, de la plus haute societe[17], – с которыми меня познакомил мой приятель. Так вот по ночам хлодницкие крестьяне (как это бывает между соседями) учиняли потравы у Вилька на полях и пастбищах. В таких случаях Вильк был неумолимо суров. Мало того, что, собрав своих людей, он прогонял хлодницких крестьян, причем кое-кому, видно, изрядно доставалось, он еще занимал их скот и в конце концов чинил иск у войта. «Для меня, – писал он, – не так важны эти потравы, но я хочу отбить к ним охоту». И вот пошли всякие распри. Любопытный ответ дал один из обвиняемых на вопрос, зачем он пас скот в хлебах господина Гарбовецкого:
– Какой же он господин, коли сам за плугом ходит; такому не грех и поле потравить.
Мой знакомый считал этот ответ замечательным. «C'est magnifique, magnifique![18] – повторял он. – Однако же это доказывает, – говорил он, – что и у простого народа есть известное... comment cela s'appelle-t-il?[19] известное предчувствие той идеи, которую французы выражают словами: noblesse oblige»[20].
В связи с этим делом Вильк завязал более близкие отношения с господами Хлодно и бывал там впоследствии довольно часто.
– Признаться, – сказал мне господин Хлодно, – когда Вильк вошел в первый раз, мы и впрямь смотрели на него как на волка, nous l'avons regarde tout-a fait comme un vrai loup[21].
Но именно в их доме и разыгралась самая важная часть его истории, поэтому я и опишу их отношения обстоятельно. Семья Хлодно состояла из хозяина, хозяйки и двух дочек: Люци и Богуни, маленькой, примерно тринадцатилетней девочки. Разумеете, в таком богатом доме не могло не быть еще и учительницы-француженки (полек там не держали). Учительницу звали мадемуазель Жильбер, что, впрочем, для нас не имеет значения.
Когда Вильк вошел в салон господ Хлодно, мадам Хлодно трижды направляла на него свой лорнет; ей хотелось узнать, что это за человек. К счастью, его происхождение там было известно. К тому же у Вилька была благородная внешность и непринужденное обхождение, поэтому он обычно сразу нравился. Люци посматривала на него с любопытством, а маленькая Богуня, робкое и грустное дитя, уставилась на него своими печальными глазками. Господин Хлодно представил его так:
– Ma chere[22], это господин Вильк Гарбовецкий, которым ты, кажется, интересовалась.
После чего он повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Барыня, уже успевшая осмотреть Вилька, ответила, не глядя на него:
– Я слышала, что он наш сосед?
– Совершенно верно, хозяйничаю в Мжинеке.
– Почему же до сих пор мы не имели счастья видеть его?
– Были у меня дела более неотложные, у себя дома.
Этот ответ, столь же нелюбезный, сколь дерзкий, произвел, однако, неожиданный эффект. Барыня подняла глаза от рукоделия и смерила Вилька с ног до головы. Ответ ей понравился Действительно, чтобы так ответить, надо было быть наглецом либо иметь право обидеться на слишком холодный прием. Барыня вспомнила, что ее собеседника зовут Вильк Гарбовецкий, потому и промолвила несравненно более сладко:
– Да, впрочем, мы лишь недавно приехали из Варшавы.
– Вы прожили лето в городе?
– Oh oui[23], ради воспитания моих дочерей.
Тут Люци сделала шаг вперед, а маленькая Богуня отступила на шаг назад.
– Вы, сударь, знаете Варшаву? – спросила снова госпожа Хлодно.
– Я всего лишь три года живу в деревне.
– У нас в Варшаве есть кузены... Граф В. Вы его знаете?
– Знаю.
– Откуда вы его знаете?
– Я бывал на его вторниках.
– У графа В.? Это один из богатейших наших магнатов.
– Возможно.
– И вы бывали у него на вторниках?
– Да, как и другие.
– Ah, c'est tres bien, c'est tres bien[24], что вы бывали у него на вторниках. А как его мигрень?
– Не знаю.
– Он ведь часто нам пишет. Он жалуется на мигрень, но в последнем письме сообщает, что ему уже лучше.
– Весьма этому рад.
В эту минуту вошел господин Хлодно.
– Imaginez[25], – закричала хозяйка, – мсье Вильк Гарбовецкий connait notre cousin, le comte W.[26], и, больше того, бывал у него на вторниках.
Господин Хлодно снисходительно усмехнулся.
– Милейший, достойнейший человек наш кузен граф В.! А вы не заметили, как он похож на лорда?..
– Не заметил.
– Ну просто вылитый лорд! Говорю я ему как-то в клубе: «Граф, ты похож на Пальмерстона». – «You are block-head[27], дорогой мой Ты дурень», – говорит он мне. Как великолепно он произнес это: «You are block-head».
Вильк улыбнулся.
– Вы понимаете по-английски? – быстро спросила госпожа Хлодно.
– Да, я знаю этот язык.
– И говорите на нем?
– Да.
– Ах, это теперь такой необходимый язык, – вставила Люци.
– Почему же именно теперь? – спросил Вильк.
– Он необычайно модный. Во всех знатных семьях барышни учатся по-английски.
– А зачем?
– Это модно.
– А не лучше ли учить немецкий?
– Если бы это было модно...
– Fi donc[28], господин Вильк. Какой благовоспитанный человек говорит по-немецки? Ведь сами немцы, если они хорошо воспитаны, не пользуются этим языком.
– А немецкая литература?
– Les romans allemands sont insupportables[29].
– Возможно. А наука, поэзия?
– Серьезные вещи – это не для нас, женщин, а поэзия...
– Только морочит головы, – прервал господин Хлодно. – Говорю вам: только морочит головы. У меня у самого в молодости голова была заморочена всем этим. Говорит мне однажды маршалок[30] Оновруцкий...
В этот момент в комнату вошла мадемуазель Жильбер, молодая девушка с серьезным и миловидным лицом. Ее приход не имел бы значения, если бы не то, что с этой минуты разговор завязался по-французски, причем Вильк бесконечно выиграл во мнении дам.
– Поразительно! – сказала хозяйка после его ухода. – У этого человека изысканное произношение!
– Скажу вам, мамочка, что он даже грассирует. Клянусь вам, грассирует!
– Люци права. Parole d'honneur[31], он грассирует... эр... эр... Да, да!
В общем Вильк понравился господам Хлодно, и хоть они и посоветовали Люци вести себя с ним «со всей осмотрительностью», все же его и впредь принимали довольно приветливо. У хозяйки здесь была своя цель: ее интересовал английский язык, которым Вильк действительно владел прекрасно; ей хотелось, чтобы и ее дочки говорили на нем так же хорошо. Вильку предложили учить барышень по-английски, на что он после некоторых колебаний согласился. «Даю уроки у Хлодно, – писал он своему приятелю. – Я взялся за это, чтобы иметь влияние на младшее поколение. Эти люди одновременно и смешат и бесят меня. Их глупость безгранична, как милосердие божие. И все же что-то влечет меня к ним! Ты, малый рассудительный, пожуришь меня, если признаюсь тебе, что это „что-то“ – Люци. Знаю, знаю, заранее предвижу твои предостережения. Ты прав. Но влияние мужского сердца на женщину тоже может оказаться сильным. Она испорчена воспитанием; впрочем, я еще не люблю ее, а если она меня и привлекает, то лишь потому, что в ней мало кокетства, да еще потому, что я сам ощущаю неодолимую потребность наконец кого-нибудь полюбить. Признаюсь, когда дня два тому назад, склоняясь над книгой, она коснулась кудрями моего виска, все мое существо как бы обожгло пламенем. Вспомни, что мне двадцать семь лет. Любви ко всему роду человеческому мне недостаточно. В конце концов не впаду же я из-за этого в ничтожество...»
Как мы видим, Вильк начал плаванье по морю, полному искушений; ему предстояло встретиться с той силой, перед которой пасует самое стойкое мужское сопротивление. Но опасней всего эта сила для тех, кто свои чувства не разменивает на мелочи.
И надобно признать, что искушение, предстоявшее Вильку, было немалым. Люци не считалась красавицей, но было в ней что-то идеальное: у нее были темные, выразительные глаза, очень пышные локоны и какое-то особое очарование, которое правильнее всего было бы назвать обаянием женственности. Последней зимой она произвела фурор в Варшаве.
