Как видим, называя свою социологию «эмпирической» М. Вебер противополагает ее не теоретической социологии, которая вовсе не исключается его пониманием социологического исследования, но именно абстрактной, отвлекающейся от «материи» социальной жизни, работающей с формализованными понятиями, создаваемыми с помощью «генерализующего» метода естествознания. Веберовская работа с социологическими понятиями предполагает их далеко идущую содержательность, учитывающую неповторимую индивидуальность каждого из исследуемых с их помощью «объектов», извлеченных из многообразных «сцеплений» общественной жизни, что и делает необходимой особого рода типизацию исследуемой действительности, существенно отличную от ее чисто логической формализации, работающей с понятиями «рода» и «видовых отличий». Ибо понятие «типа», с которым работает веберовская социология, принципиально отличается от формально-логически полученного «рода» уже тем, что вырабатывается на путях углубленного противопоставления его другим «типам» исследуемого явления, предполагающего особый способ теоретической рефлексии: учет альтернативных возможностей типологического конструирования, которому никогда не дано постичь всю уникальность самого этого явления.
Работая с идеально-типическими понятиями, то есть понятиями, учитывающими принципиальную неисчерпаемость исследуемых исторических явлений, связанную именно с их уникальностью и неповторимой «однократностью», М. Вебер никогда не забывал, что «постичь» каждое из них можно лишь с учетом принципиальной гипотетичности каждого из упомянутых понятий, представляющих собой «мыслительные конструкции», создаваемые на путях сопоставляющего противопоставления другим аналогичным конструкциям (или противопоставляющим сопоставлениям с ними). Там, где формальная логика — вполне справедливо! — искала и ищет «видовые отличия», веберовская типология, умудренная неокантиански-риккертовским «идиографизмом», то есть учением о принципиальной неповторимости всего индивидуального, фиксирует социологические (если не онто-логические), исторические, то есть событийные (если не метаисторически-«бытийные») различения и противоположности. Иначе говоря, речь идет о гораздо более глубоком понимании отличия и различия, учитывающем неустранимую историческую дистанцию между сопоставляемыми и различаемыми явлениями, каждое из которых имеет не логически, а «событийно» — неповторимый характер, так что даже там, где, казалось бы, фиксируется одно и то же, оно, на самом деле — в исторической действительности — вовсе не то же самое.
В данном случае не постулируется заранее принципиальное тождество одного экземпляра данного вида другому (что и позволяет идентифицировать их по принадлежности к одному и тому же виду), но скорее предполагается их изначальное различие, которое оказывается, таким образом, одновременно и видовым и индивидуальным, как, например, различие типов капитализма, каждый из которых одновременно есть неповторимый индивидуум, отличный от других «экземпляров» данного типа. Речь идет об исторической уникальности, то есть несравнимости явления, которое не может рассматриваться как «экземпляр» вида, самотождественный именно в силу его уникальности. Отсюда и необходимость конструирования идеального типа явления, подлежащего сопоставлению, в качестве какового оно (это явление) только и может быть сравниваемо с другими, подлежащими той же сопоставительной процедуре.
Иначе говоря, уникальное, то есть несравнимое, если и может быть сопоставляемо с другими «несравнимостями», так только после его предварительной — типологизирующей — обработки. Сопоставляются ее результаты — исторические типы (общества, экономики, города, сословия, класса и т. д.), а не сами явления, взятые во всей их уникальности. Речь идет о предварительной типизации, отборе и комбинировании аналитически выделенных сторон явления, делающих его доступным сопоставлению с другими явлениями того же «ряда». Это и есть метод исторической конкретизации явления, предваряющий процедуру сравнения одного идеального типа явлений с другими, подвергшимися аналогичной обработке.
Но это значит, что в основе веберовски понимаемой процедуры, составляющей главное содержание сравнительно-исторического подхода, лежит методика и техника формирования «идеального типа» явления, подлежащего такому сопоставлению. Так что уже одно это обстоятельство решающим образом трансформирует привычное представление о сравнительно-историческом методе, упускающем, как видим, едва ли не самое существенное, внесенное М. Вебером в эту методологию, которую он далеко идущим образом революционизировал, превратив в «элемент» своего метода анализа культурно-исторических явлений. Речь идет об идеально-типическом конструировании (вернее, реконструировании) исследуемого исторического явления, которое — уже затем, на следующем этапе аналитической работы, — подвергается сопоставлению с другими «идеальными типами», позволяющему ставить вопрос о сходстве или различиях, близости или удаленности соответствующих общественных процессов и форм.
И совсем не случайно, развивая ту же мысль в самом конце «Аграрной истории…», уже после основного текста, в последнем из библиографических примечаний к нему, М. Вебер пишет, возвращаясь к обсуждаемой нами проблеме: «Действительно критическое сравнение стадий развития античного полиса и средневекового города (ср., например, замечания об этом в «Wirtsch. Gesch. des Schwarzwalds» E. Gothein'a., стр. 61 и след.) было бы благодарным делом и плодотворным, конечно, только в том случае, когда оно не является целью и (на манер теперь модных построений общих схем развития) не охотится за «аналогиями» и «параллелями», но, как раз наоборот, только тогда, когда его цель заключается в выяснении особенностей каждой из обеих, в конечном счете столь различных эволюции и в установлении причин различного их хода. Что для него при этом необходимо в качестве необходимой предварительной работы изолирование (следовательно, абстракция) отдельных составных частей явления и затем для каждой отдельной части ориентирование на правила опыта и образование ясных понятий (см. выше во Введении), без которых нигде не может быть достигнута какая-либо достоверность в установлении причинных связей, конечно, остается при этом правильным и должно быть принято во внимание как раз для экономического явления, в области которого отсутствие точности понятий может создать самые превратные, какие только можно представить себе, суждения» (2, 406). Итак, снова и снова: «охота» за поверхностными параллелями и аналогиями, в которую уже при М. Вебере вырождалась сравнительно-историческая методология, не имеет ничего общего с ее подлинной целью — выяснением неповторимых особенностей сравниваемых явлений, в котором он видел задачу, в частности, и своего собственного радикального историзма, отстаивающего сущностную (если не онтологическую) неповторимость действительно исторических явлений.
Однако именно такого рода историзм, смыкающийся, как видим, с радикально последовательным идиографизмом, приводит М. Вебера в конфликт не только с поверхностно толкуемым сравнительно-историческим методом, но и с марксовым учением об «общественно-экономических формациях», нанизываемых на шампур просветительской концепции прогресса, унаследованной социологией XIX века как в ее контовском, так и в марксистском вариантах. Отказываясь от «прогрессизма» классической социологии и тем самым открывая перспективу ее неклассического развития, М. Вебер начинает с того, что меняет общую философско-историческую перспективу, предполагая такую последовательность эволюции социальных форм, в русле которой допускается образование более развитых форм одновременно с менее развитыми или даже прежде менее развитых, и толкуя такого рода факты не как аномалии «понятных сдвигов» на «восходящей линии поступательного развития человечества», а как свидетельство независимости течения реальной истории от каких-либо априорных принципов, в том числе и «закона Прогресса».
Единственным критерием «развития» общественных форм (утрачивающих при этом онтологическую фундаментальность марксовых «общественных формаций») становится у М. Вебера эмпирически фиксируемое «приближение» исследуемого явления (например, города, или какой-нибудь «частичной» структуры, входящей в состав этого синтетическицелостного образования) к соответствующему «идеальному типу», либо, наоборот, «удаление» от него. Эта исследовательская процедура позволяет М. Веберу рассматривать те или иные социальные процессы, не присягая на верность таким ценностно нагруженным категориям как «прогресс» или «реакция», вынуждающим исследователя делать поспешные заключения о заранее данном «смысле процесса», каковой на самом деле складывал как итог деятельности и зачастую весьма и весьма драматического противоборства самых различных общественных сил, каждая из которых вносит в него свой собственный «смысл». В столь решительном отказе М. Вебера от идеологического «глобализма», одержимого стремлением предписать человечеству априорные цели его эволюции, и заключается пафос веберовского «эмпиризма», побуждавший будущего автора «Хозяйства и общества», достаточно далекого от того, что в наше время называют «эмпирической социологии», все-таки определять свою версию социологической науки именно с помощью этого словосочетания.
