Скрыть подготовку агрессии, кстати говоря, было непростым делом. Отношения между Москвой и Берлином ухудшались. Ноты, с помощью которых Советский Союз пытался продолжить переговоры, прервавшиеся после визита Молотова в Берлин, оставались без ответа, напряженность на Балканах нарастала. Особенно трудно было скрывать огромное сосредоточение германских войск на Востоке. Когда же советские деятели уловили смысл действий гитлеровцев? По сведениям из влиятельных источников, в том числе от маршала Голикова, в то время главы военной разведки, — в 1940 г., то есть примерно тогда же, когда и американская разведка получила первые сведения на этот счет[29]. К середине года стало известно, что германское министерство транспорта должно представить генеральному штабу доклад о пропускной способности железных дорог при перевозке войск с запада на восток. 25 декабря был получен первый обстоятельный доклад о планах нападения.
Эту секретную информацию начали уточнять с февраля 1941 г., когда приготовления нацистов приобрели более интенсивный характер. /13/ Разведка сообщила, что высадка десанта в Англию отложена до конца войны с СССР[30]. К июлю 1940 г. восходят первые донесения с границы о прибытии новых дивизий. В январе 1941 г. тревожные донесения пограничников участились; выросло и число нарушений советского воздушного пространства самолетами-разведчиками[31]. В марте 1941 г. поступило первое предупреждение по дипломатическим каналам: американское правительство сообщило советскому послу Уманскому имевшиеся у него сведения о планах немцев. С этого момента поток информации резко возрос. Можно, таким образом, утверждать — как утверждает маршал Баграмян вместе со многими другими советскими авторами, — что имелось достаточно данных, чтобы правильно оценить обстановку[32]. Но поступавшая информация воспринималась в Москве скептически. «Не во всем можно верить разведке», — сказал Сталин Жукову, бывшему тогда начальником Генерального штаба, буквально накануне войны[33].
Разумеется, ориентироваться было нелегко. Вместе с приведенными сведениями поступали и другие, говорившие, казалось, о прямо противоположных намерениях Германии. Ведь не случайно некоторые из главных участников событий, например правительство Японии и английская разведка, располагая аналогичной информацией, не сумели предвидеть, какой оборот примут события[34]. Но и это не может служить весомым оправданием для Москвы. Прежде всего потому, что ошибочные заключения Токио и Лондона были в свою очередь сделаны под влиянием поведения СССР. К тому же для Советского Союза просчет неизбежно должен был повлечь за собой роковые последствия. Вот в такие-то мгновения и подвергаются проверке способности вождя. Сталин сумеет проявить себя выдающимся деятелем во время войны. Но не в 1941 г. До самого последнего мгновения он отказывался верить, что Германия действительно готовится напасть на СССР, не закончив сведения счетов с Англией. Советские авторы впоследствии упрекали его в переоценке осторожности Гитлера, в игнорировании того, что авантюрист в нем мог взять верх над государственным деятелем[35]. Это справедливое замечание. Как показали дальнейшие события, решение фюрера было жестом азартного игрока. Сталин — как, впрочем, и японский генеральный штаб — не верил, что нацистский главарь решится ввязаться в войну на два фронта. В то же время он недооценивал другое обстоятельство: его политика после 1937 г. породила впечатление слабости СССР. Сегодня мы знаем, что подготовленные немецкой разведкой и немецким генеральным штабом оценки советской мощи совершенно не соответствовали действительности[36]. Германия дорого заплатила за эту ошибку. Но в тот период ее не избежали и другие правительства, другие военные эксперты.
Сталин анализировал факты на основе жесткой схемы. Постепенно и он начинал приходить к мысли, что войны с Германией не избежать. Это явствует из его поведения весной 1941 г.: лично высказанное им Эренбургу мнение в поддержку публикации его антинацистского /14/ романа; озабоченная речь, произнесенная 5 мая перед выпускниками военных академий, содержание которой мы знаем только по противоречивым пересказам разных авторов[37]. Но и допуская такой поворот событий, он по-прежнему был убежден, что конфликт начнется не ранее весны — лета 1942 г.[38] Все более грозные признаки приближения войны, включая сосредоточение немецких войск на границе, истолковывались Сталиным как психологический нажим, шантаж Гитлера, исполненного решимости вырвать у него новые уступки. По поводу этих возможных новых требований Гитлера Сталин готовился вести переговоры[39]. Опасался он только того, чтобы какая-нибудь вражеская «провокация» или необдуманная поспешность советской стороны не помешала его расчетам. Отсюда упорная медлительность в принятии необходимых мер предосторожности и приказ не стрелять по немецким самолетам, проникавшим во все большем числе и на все большую глубину в советское воздушное пространство (с января по июнь 1941 г. было зарегистрировано 152 разведывательных полета, причем в конце этого периода самолеты удалялись до 150—200 км от границы). Даже когда летчиков вынуждали совершать посадку и захватывали на месте с доказательствами их шпионской деятельности, то и тогда их быстро возвращали противоположной стороне вместе с самолетами[40].
Другой неотъемлемой чертой сталинской схемы рассуждений было недоверие к Англии (немецкий генерал Йодль говорил даже о «болезненной ненависти»[41]). Если верить советской историографии, поездка Молотова в Берлин позволила московским руководителям понять, что возможности соглашения между англичанами и немцами не существует[42]. Вероятно, доказательства такой возможности содержатся в каком-то неуказанном архивном источнике, ибо никакими документами это не подтверждается. По мнению Сталина, Англии в ее смертельном единоборстве с врагом нужно было поскорее втянуть Советский Союз в войну с Германией — такого рода потребность действительно ощущалась в Лондоне, — чтобы потом сговориться с Гитлером за спиной СССР (официальная история ныне признает, что в 1941 г. подобная гипотеза уже не имела оснований из-за ожесточенного характера, который приобрела война[43]). Подозрения Сталина распространялись отчасти и на американцев. Поэтому во всех сообщениях, которые он получал из этих источников, он видел тайный умысел. По поводу противоречивых сообщений, появлявшихся на страницах английской печати, он сказал однажды Жукову: «Вот видите, нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом и натравливают нас друг на друга»[44]. Сталин жил устаревшими представлениями 1938—1939 гг. По утверждению лично знавшего его американского дипломата Гарримана, он находился также под влиянием воспоминаний о 1914 г., когда царь позволил своим западным союзникам убедить себя объявить всеобщую мобилизацию против Германии и Австро-Венгрии[45]. /15/
Дипломатия со связанными руками
Сталин сознавал — в этом все свидетельства единодушны, — что Советский Союз не подготовлен к войне. После заключения пакта с Гитлером Германия накопила больше сил, чем СССР. Уже в 1938 г., с завоеванием Австрии и Чехословакии, ее промышленный потенциал вновь стал превосходить советский. Затем путем военных завоеваний и заключения кабальных соглашений с малыми странами державы «оси» стали хозяевами всей континентальной Европы, за исключением СССР. По сравнению с 1 сентября 1939 г., датой начала войны, к июню 1941 г. Германия более чем вдвое увеличила свою военную мощь и могла опереться на приобретенный опыт ведения войны[46]. Осуществление же советских планов перевооружения и обороны, несмотря на напряженные усилия, предпринятые в особенности после войны с Финляндией, пока запаздывало. Армия находилась в стадии реорганизации. Совещания комсостава, проведенные в конце декабря 1940 г., и последующие оперативные штабные «игры» были, бесспорно, полезными, но их результаты не слишком обнадеживали[47]. У Сталина поэтому надо всем господствовала мысль о необходимости любой ценой отсрочить начало войны и, добавляет Жуков, уверенность в своей способности добиться этой цели. Однако такое отчаянное стремление и такая уверенность снижали его способность верно оценивать ситуацию[48]. Из-за постоянной озабоченности, как бы не дать противнику предлога для нападения, он задержал осуществление необходимых оборонительных мероприятий, усугубив тем самым неподготовленность страны к войне. Мало того, как замечает адмирал Кузнецов, поведение Сталина в конечном счете выглядело напуганно-робким именно тогда, когда лишь решительная позиция могла бы побудить Гитлера к большей осторожности. Если тебе грозят кулаком, говорит, по сути дела, адмирал, то в ответ остается только поднести собственный кулак к носу противника[49].
