В согласии с программой Беляев особенно подробно излагает общественное устройство Новгорода (правда, уже в противоречии с программой, практически оставляя без внимания Псков), отмечая: «Новгородский мир <…> состоял из союза мелких и крупных общин, образовавшихся частью при начале поселения Славян в тамошнем краю и частью путем колонизации в последующее время. В Новгороде каждый конец, и каждая улица, и каждый погост в уезде составляли отдельную самостоятельно организованную общину, и притом общину, устроенную не административным путем или распоряжением со стороны, а образовавшуюся бытовым порядком, свободно исторически из самой жизни народа. В общину мог вступать каждый, кто хотел и кого община соглашалась принять; здесь не спрашивалось ни одинаковости происхождения, ни одинаковости занятий, ни равенства средств. А посему в Новгородских общинах еще в древности жили рядом большие и меньшие люди, богатые и сильные, бедные и слабые; и в городских общинах, как старших и представляющих более средств к развитию, мало-помалу образовались три класса жителей: бояре, т. е. большие люди, купцы, т. е. люди, имеющие средства постоянно заниматься торговлею, и меньшие, или черные люди, или простолюдины. Каждый из сих классов жили рядом друг с другом, и составляли одну общину, и как члены общины пользовались одинаковыми правами. Таким образом, в Новгороде каждая улица, как отдельная община, имела своих бояр, своих купцов и людинов; следовательно, имела средства жить самостоятельно, не подчиняясь другим улицам, и у каждой улицы был под руками свой материал из своих же членов образовать выборную власть из людей, имеющих силу и пользующихся уважением и доверием от своих сообщинников.
Таковой порядок, таковое разделение сильных людей по общинам, с одной стороны, ставили их в самую тесную жизненную связь с общиною и тем усиливали их, а с другой стороны, долго не дозволяли сильным людям всего города соединиться друг с другом в сплошную массу и давить массою меньших людей. А отсюда вытекало необходимое следствие, что мелкие общины – улицы, так крепко организованные, не подчинялись друг другу, а были равноправными членами общего союза, или города со своими выборными органами, уличанскими властями. Конечно, одна улица могла быть сильнее другой, как это и бывало в Новгороде, но и сильная улица одна была слаба против союза многих улиц; а посему в Новгороде в продолжение всей истории не образовалось улицы, господствующей над другими улицами» (СЗ, 39–40). Следуя программе Самарина, Беляев подчеркивает принципиальное единство оснований общественного устройства Новгорода и прочих русских княжеств: «Во всех владениях Руси постоянно были две власти и два разряда правительственных органов: власть князя и власть веча, правители, назначаемые князем, и правители, избираемые земщиною. <…>… представители земщины во всех владениях Русской земли, подобно как в Новгороде, стояли рядом со служителями княжеской власти, и сии последние только при посредстве первых могли действовать на общество. Вся разница между Новгородом и прочими владениями Руси состояла в том, что в Новгороде земская выборная власть и ее представители или органы были впереди; а в прочих владениях напереди княжеская власть, а не земская» (СЗ, 57–58).
В отличие от взглядов, сформулированных И. С. Аксаковым, для которого в целом допетровский период выступает временем полноценного развития земского начала (в чем он продолжает взгляды брата), Беляев находит конфликт между «княжей властью» и «земщиной» устойчивым, реализующимся либо как динамическое равновесие, либо как перевес одной из сторон – причем склоняющийся обычно на сторону власти князя, так как земщина в других русских землях, в отличие от Новгорода, лишалась наиболее сильных из своих элементов, переходивших на княжью службу: «Одно только было важное отличие всех владений Руси от Новгорода, что в Новгороде были выборные посадники и тысяцкие, в других же Русских владениях сии важные должности принадлежали дружинникам по назначению князя; и притом в большей части приднепровских и заднепровских владений на западе земские бояре мало-помалу перешли на службу к князьям, имея в виду господствовать над земщиною от княжего имени и тем, конечно, ослабили земщину, лишивши ее такого важного класса, как богатые и сильные землевладельцы. А в других западных краях, как, например, в Галиче, земские бояре сделали и того хуже, соединились с княжими дружинниками и думали владеть и князем, и земщиною, и тем совершенно загубили Галицкую землю, передали ее иноземцам, из себя же при помощи иноземцев составили господствующее привилегированное сословие и с тем вместе утратили русскую национальность, никогда не знавшую и не терпевшую привилегированных сословий [выд. мной. – А. Т.]» (СЗ, 58). Если данный вывод вполне укладывается в славянофильский антиаристократизм и борьбу славянофилов 1860-х с дворянским конституционализмом, то расхождения в позиции Беляева со взглядами Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова начинают нарастать с момента, когда первый переходит к оценке реформ Ивана Грозного. В тексте «Судеб земщины.» противоречие еще относительно незаметно, однако в речи 1867 года «Земские соборы на Руси» оно выходит на передний план. Значение и роль земских соборов, их отношение к предшествующему земскому устройству на Руси излагаются Беляевым вполне в славянофильском духе: «В голосе <…> всей Русской земли не было нужды ни для князей, ни для местных земщин; не было общих дел для всей Русской земли, не было и общего центра, к которому бы тянулась вся Русская земля; не было нужды и в органе, которым бы она могла всецело высказаться и заявить свои нужды; следовательно, не было и надобности в общем земском соборе, а с тем вместе не было и земских соборов, и мы не имеем о них даже темных намеков в памятниках.
Но по мере того как вырабатывался общий центр для всей Русской земли в Москве, как мало-помалу Русская земля так или иначе начала тянуться к Москве – сначала в церковном отношении, куда еще в первые годы XIV столетия была перенесена митрополия всей Русской земли, потом в отношении промышленном, когда начали стягиваться туда азиатская и европейская торговля и богатства всей Русской земли и когда, наконец, в политическом отношении великие князья Московские сделались первенствующими между русскими князьями и мало-помалу успели унизить и лишить владений своих соперников, являвшихся то там, то сям, потом освободили Русь от Монгольского ига и сделались князьями всей Руси; то с тем вместе начала постепенно выясняться потребность в общем органе для всей Русской земли, при помощи которого она могла бы заявлять свои нужды и желания перед образовавшейся верховною властью, и тем более что местные органы – народные веча, как уже отслужившие свою службу Русской земле, мало-помалу замолкли и получили чистую отставку» (ЗС, 121–122; Тесля, 2012a: 56–57).
Однако, интерпретируя роль земских соборов, Беляев акцентирует самодержавие Иоанна, его борьбу с боярством, давая однозначно положительную оценку царствованию Иоанна. В «Судьбах земщины» он пишет: «Созванием Земского собора молодой царь уничтожил за один раз все старые исторические права бояр, как держателей Русской земли; он перед земщиною, собранною в лице своих представителей выборных со всей России, дал обещание самому быть судиею и защитником всех, и тем самым отстранил бояр, как необходимых советников государя, предоставив своей собственной воле приглашать их или удалять. Но бояре не думали еще отступаться от своих отживших исторических прав; вследствие чего все остальное царствование Иоанна IV прошло в преследовании боярских притязаний на старинные права. Это преследование было ужасно; Иоанн IV не останавливался ни перед чем, чтобы утвердить самодержавие и окончательно обратить бояр в слуг государевых, и, опираясь на Земские соборы, собираемые им несколько раз, достиг своей цели» (СЗ, 72). В речи 1867 года Беляев еще яснее выражает свое понимание самодержавия, отмечая, что «<земский> собор был найденной формой непосредственных отношений царя к русской земле. Хотя царь Иван Васильевич венчался царским венцом еще за год до созвания первого земского собора, но он, подобно своим предкам, продолжал еще быть, в сущности, только великим князем всей Руси, царем же в собственном смысле, какой выработался русской жизнью, он сделался только с созванья земского собора, только земской собор дал ему истинную царскую власть, только собор разрушил тот заколдованный круг дружинного совета и потом боярской думы, которыми Московский государь отделялся от народа, только с созванья первого земского собора бояре, дружинники и боярская дума утратили свое прежнее значение необходимой среды, отделяющей государя от народа, только после первого собора государь получил окончательное непререкаемое право приближать к себе или удалять от себя тех или других бояр. <…> Первый земский собор в Москве дал царю необходимую опору для развития своей власти, такую опору, на которой царская власть могла держаться твердо – без опасения от каких-либо притязаний; ибо после собора за нее уже явно стояла воля всей русской земли, заявившая себя на соборе на стороне царской власти. После первого собора предания старого московского строя потеряли значение неотразимой и неотложной необходимости; на первом земском соборе Москва ясно увидала, что она уже выросла из Москвы до всей русской земли и что, следовательно, собственно московский строй уже для ней узок, и она должна принять строй всей русской земли с царем вся Руси, и не прежним великим князем Московским и всея Руси. Таким образом, первый земский собор имел значение полного утверждения самодержавной власти царя волею всей русской земли, собранной в 1548 году в Москву в лице своих выборных представителей» (ЗС, 126–127). Характерно здесь не то, что сказано, а то, что остается умолченным – если сказанное вполне согласуется со славянофильским пониманием, то за рамками оказывается деспотизм Иоанна, вполне хрестоматийно осуждаемый И. С. Аксаковым, видевшим в «самодержавной инициативе» Грозного только начало или образец «той силы, которая в своем неудержимом стремлении привела Россию к катастрофе Петра и заглушила надолго постепенно деятельность Земской стихии. Но уже и при Иоанне, еще в малых размерах, она являет в себе все задатки своего будущего развития» (Тесля, 2012a: 61). Напротив, для Беляева времена Грозного выступают едва ли не в виде идеального или, во всяком случае, близкого к правильному положения «земского начала», высшее проявление которого, предсказуемым образом, он видит в соборе 1613 года. Начало же решительного наступления на землю он видит в правлении Алексея Михайловича, отмечая, что, «начиная с Уложения 1648 года законодательство, в продолжение двухсот лет постоянно заботившееся о разъединении земщины и разделении сословных интересов», лишь теперь, то есть в 1860-е годы, возвращается на истинный путь.
