Также понятно, почему Фортунат, приобретя в Галлии определенную репутацию, предпочтет забыть конкретные цели своего прибытия: лучше ссылаться на благочестивое паломничество, чем признавать себя драгоценной безделушкой, присланной по дипломатической почте. Тем не менее присутствия этого поэта достаточно, чтобы можно было сделать некоторые выводы об организаторах свадьбы. Ведь из нескольких австразийцев, поддерживающих постоянные связи с Италией, самым авторитетным несомненно был епископ Ницетий Трирский. За несколько лет до того одному из своих италийских корреспондентов он заказал работников-специалистов, и они, так же как Фортунат, были переправлены под защитой посольского права{129}. С другой стороны, епископ Трирский входил в число покровителей молодого Гогона{130}, привезшего Брунгильду из Испании. По всей вероятности, он и был настоящим организатором свадьбы.
Опишем в нескольких словах любопытную фигуру Ницетия, находившегося тогда в зените карьеры. Сорок лет назад, когда он был мелким аквитанским клириком, король Теодорих I выбрал его, когда искал епископа в большой город на Мозеле. Потом, во времена, когда структура молодой франкской церкви только формировалась, Ницетий принял участие в больших соборах — Клермонском в 535 г. и Орлеанском в 549 г. Тогда этот прелат приобрел солидную репутацию человека строгого и непримиримого. Когда в 550-х гг. франкские аристократы женились на родственницах, слишком близких на взгляд ревнителей новой канонической дисциплины, Ницетий их беспощадно отлучал. За это он навлек на себя гнев короля Теодориха, возмущенного, что простой клирик оскорбляет его лендов. Епископа Трирского порицали и некоторые коллеги, обеспокоенные подобной суровостью, возможно, чрезмерной с точки зрения права и уж точно неблагоразумной{131}. Порой Ницетию приходилось расплачиваться за подобную негибкость: в 561 г., выйдя из терпения, Хлотарь I ненадолго отправил его в ссылку{132}.
Несмотря на упрямый характер, Ницетий Трирский умел стать необходимым разным государям, царствовавшим в восточной части Regnum Francorum. Во времена, когда Меровинги вели нескончаемые войны в Италии — то с остготами в интересах империи, то с имперцами в собственных интересах, — короли нуждались в информаторах. А ведь у Ницетия была целая сеть друзей и корреспондентов по всему пути от Трира до Константинополя. Теологические познания епископа Трирского оказались также полезными королям Австразии для ведения большой европейской дипломатии. Когда в начале 550-х гг. император Юстиниан как будто отступил от халкидонской ортодоксальности в деле «Трех глав», Ницетий написал ему длинное письмо, призывая вернуться к вероучению в духе первых четырех вселенских соборов{133}. Конечно, в своей путаной аргументации Ницетий исходил из того, что монофизиты и несториане придерживаются одних и тех же мнений по христологическому вопросу, что не могло не вызвать у императора улыбку, если это письмо все-таки дошло до него. Тем не менее даже при своих ограниченных возможностях и невежественном энтузиазме епископ Трирский способствовал примирению Востока и Запада, укрепляя военный союз между империей и франками. Впоследствии этот прелат, очень ловкий в «политике качелей», укреплял и связи между франками и лангобардами в ущерб интересам Византии{134}. Вероятно, свадьба Брунгильды в 566 г. стала дипломатическим шедевром Ницетия: в то время как вступление короля Австразии в брак с дочерью Атанагильда было жестом, враждебным по отношению к империи, епископ добился — неизвестно, каким образом, — чтобы византийцы предоставили поэта, который прославит это событие.
СУГУБО ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕРЕМОНИЯ
Бракосочетание Сигиберта и Брунгильды было пышным. Не пренебрегли ничем, чтобы гости чувствовали себя на «свадьбе, достойной цезарей»{135}. Этой неслыханной демонстрацией богатства Сигиберт рассчитывал прежде всего показать, насколько смехотворными были импровизированные браки других франкских королей — его братьев. Но, может быть, он мечтал бросить вызов и настоящим цезарям, то есть императорам Византии. Так что драгоценной посуды и дорогих блюд было в избытке. Нужно было поразить умы. Для этого Фортунату заказали эпиталаму — свадебное стихотворение, какие некогда были очень в ходу в Риме, но в меровингской Галлии почти вышли из употребления. Обращение к устаревшей поэтической форме было попыткой воскресить античность — как в эстетическом, так и в политическом плане. Сознавая сложность задачи, италийский поэт взялся за работу во время перехода через Альпы. Так что в день свадьбы Сигиберт и Брунгильда смогли услышать завершенное произведение, написанное в их честь.
В стихотворении из более чем ста сорока строк молодой Фортунат показал возможности своего таланта. С самого вступления присутствующие перенеслись в античную атмосферу, где порхали римские боги. Венера и Купидон пели хвалу Брунгильде и Сигиберту, а Марс направлял к ним франкскую знать{136}. Всю сцену освещало косматое Солнце, окруженное, как полагалось, несколькими нимфами и прочими нереидами.
Нельзя сказать, чтобы эта картонная мифология была по вкусу каждому. Конечно, древнеримскую религию уже никто не исповедовал. Но в Галлии, отныне христианской, богам места уже не было, даже в качестве литературных условностей. А Фортунат в 566 г. еще плохо понимал парадоксы франкского мира, для которого времена идолопоклонничества закончились слишком недавно, чтобы языческие боги могли быть предметом для шуток. Позже он, лучше изучив вкусы своей аудитории, подобных ошибок не допустит. В дальнейшем творчестве он очистит Олимп от его неуместных божеств, и освободившиеся места в эфире займут галльские святые, куда более подходящие для приличного общества.
А пока что италийский поэт ни в чем себя не ограничивал. В своей эпиталаме он сочетал изощренные аллюзии с редкостными словами, чередовал вычурные шаблоны и малопонятные стилистические фигуры, то дело заимствуя какие-нибудь приемы у Сидония Аполлинария или у Клавдиана{137}. Читатель нашего времени вполне может увязнуть в этом стихотворном сиропе. Кстати, Огюстен Тьерри не увидел в этом стихотворении «никаких иных достоинств, кроме того, что это был один из последних и бледных отблесков прекрасного римского духа»{138}. Но рассуждать — так значит не замечать самого важного. Во-первых, просвещенные люди VI в. обожали подобные литературные фантазии, и влияние последних на моду оспаривать невозможно. Во-вторых, для слушателей 566 г. эта эпиталама была не чисто литературным развлечением и не просто интермедией на свадебном пиру. Прочтенное в присутствии всей высшей аристократии королевства — и, вероятно, части епископата, — это произведение должно было послужить пропаганде режима. Заказчики, конечно, дали Фортунату обязательный тематический набор, и тем более можно восхититься виртуозностью, с какой он его освоил, надолго упрочив свой успех.
С продуманной тяжеловесностью автор сначала напоминал, что Сигиберт «помышлял о свадьбе, борясь с распутством», что он «обуздывал сам себя» и решил «удовольствоваться объятиями только одной женщины»{139}. Эта похвала королевской воздержанности прозвучала отнюдь не затем, чтобы убедить Брунгильду в нравственности будущего мужа: она отвечала ожиданиям присутствовавших, прежде всего епископов. Сигиберт описывался как единственный сын Хлотаря, готовый соблюдать принцип моногамии, которой требовала церковь, и не заводить разъездной гарем, какой окружал его братьев. Прелаты могли быть удовлетворены и, следовательно, хранить верность его власти.
Фортунат ловко предпочитал хвалить целомудрие короля, в высшей степени христианскую черту характера, не заговаривая о религии. Даже «благочестие» (pietas) Сигиберта, упомянутое вскользь, понималось в его римском смысле «политической добродетели»{140}. В течение всего стихотворения Бог христиан упорно не желал выходить на сцену. Правда, упоминание Троицы наряду с Венерой, Марсом и Купидоном граничило бы с кощунством. Но другие поэты того времени такое себе позволяли. Предпочитая не выходить из мифологической тональности, хоть это могло прогневить ригористов, Фортунат пытался прежде всего не затрагивать вопрос об ортодоксальности: он изображал Сигиберта королем целомудренным и великодушным, но не делал из него поборника католичества. Вестготы, сопровождавшие Брунгильду, могли успокоиться: свободе совести их принцессы ничто не грозило.
Восславив короля, эпиталама переходила к описанию добродетелей девицы, которую Сигиберт избрал в супруги. На этот счет Фортунат несомненно получил инструкции от Гогона, считавшего нужным, чтобы достоинства невесты, привезенной им из Испании, тоже похвалили. Балансируя на грани приличия, поэт принялся за рискованное описание прелестей юной женщины, заявив даже, что «ее цветущая девственность исполнена жизненной силы». Это никоим образом не эротическая игривость. Посыл, в высшей степени политического характера, адресовался на сей раз присутствующим светским вельможам: целомудрие Брунгильды — гарантия, что королевский наследник, когда родится, будет легитимен{141}. В то время как никто не мог бы утверждать, что Хильперик, Хариберт и Гунтрамн действительно приходятся отцами детям, которых признали, — разве можно доверять наложницам или низкородным женщинам? — Сигиберт был единственным государем, ручавшимся, что передаст потомству меровингскую королевскую кровь.
