пользу диктатуры Вишневецкого, тогда вся политическая сеть Козацпого Батька
порвется, как паутина. Надобно было, во что бы то ни стало, ссорить Москву с
ИИольшею,—и Хмельницкий, опомнясь, пока еще не было поздно, перестал грозить
сидящему на Москве, а свое намерение идти вместе с Ордой на Овинной Шлях
превратил в политическую демонстрацию. Он стал уверять Москалей в.
невозможности подобного покушения со стороны Татар и, в доказательство своей
преданности царю, сообщил в Москву оскорбительные для неё сочинения, печатанные
Поляками.
Москва, как мы видели, имела уже причины гневаться на панов-рады,
высокомерных перед ною даже в своем уничижении. Теперь у неё были новые
причины к нарушению доброго согласия, которым паны не умели пользоваться.
В Сентябре 1649 года приезжал к царю великий и полномочный посол польского
короля, Добеелав Чеклинский, для заключения союза против Татар и Козаков.
Чеклинского и его свиту приняли в Москве не совсем радушно, а о взаимных интересах
обещали переговорить через нарочитых царских послов, которые де не замедлят
прибыть в Варшаву.
Действительно, в октябре того же года, царь послал в Варшаву своего гонца,
Бунакова, с уведомлением, что вслед за ним прибудут царские великие и полномочные
послы; а между тем Бунакову было наказано собрать сведения о состоянии Речи
ГИосиола-
*) Турецкое имя Днестра.
.
109
той. На Посполитую Речь монархическая Мосина смотрела, как на третью после
Новгорода и Пскова республику, которую, ради собственного спокойствия, должна она
уничтожить, вместе с её ублюдкомъ— республикой козацкою.
Кунаков при царе Алексее Михайловиче был то, что при Иоанне Ш были
Товарюковы да Бородатые, предвестники покорения так называемой народной державы
—Новгорода. Из иервого принадлежавшего тогда Польше города, Дорогобужа, ои
донес царю, что ему „против первого звычая, чести никакой не учинено, и поставили
его в самом убогом, нужном дворишке, на венолье по Смоленской дороге", а на его
протест дорогобужскому наместнику получен такой ответ: „Какова де нам на Москве
почесть была, такова де и вам зде". Приставом к царскому гонцу наместник приставил
„самово худово человека, плутишка и табашника", которого Кунаков, после расспроса,
„велел от себя сбить со двора", и объявил наместнику, что „такому худому человеченку
у него, царского величества гонца, в нриставех быть не годитца".
В Смоленске Кунаков был принят еще оскорбительнее. Его заставили простоять
среди улицы на морозе конец дня и до 5 часов ночи. Не правительство было в атом
виновато; но Москва тем не менее была оскорблена. Кунаков, выведав дело у челядника
подвоеводия, Петра Важевича, доносил, что „Петр Важевич в Смоленску велел его,
гонца, держать на морозе и на грязи, и бесчестить велел, оердитуя на то, что на Москве
литовским купцом не поволено было табаком торговать, а он де, нодвоеводье
(принадлежа к свите Чеклинекого) язнулся было тех литовских купцов обогатить
табачною торговлею на Москве паче того, как их табачною продажею обогатил наиеред
сего королевской же посол, Гаврило Стеыпковекои, и имал де их, купцов, ныне Петр
Вяжевич в Москве, похвалялся о том с клятвою, и от того у них поймал многие гроши;
и которые де на Москве табаком не поторговались, и те, приехав в Смоленск,
приходили к модвоеводью, к Петру Важевичу, с большою докукою, и нося места ему
докучают, чтоб гроши взял он, которые Петр с пих, купцов, за носмех, им вернул,
потому что табаку они на Москве не продали.. Да и у них де у всех Петра Вяжевича у
слуг и у челядников табак был на Москве многой, и на Москве де онии будучи, продали
табаку немного. А как литовские послы отпущены с Москвы назад, и они де многой
табак продавали едучи с Москвы и изъ
по
,
Можайска в дороге и на стане многие люди. Да и дворяне королевские табак возили
к Москве на продажу многой".
Вот с каких мелочей начинаются события, называющиеся, по своей крупности,
историческими. Причиною нанесенного царскому гонцу оскорбления был не столько
холодный прием в Москве великого и полномочного посла, Чеклинского, сколько
неудача подвоеводия Вяжевича в табачной торговле. ИИо приезде в Варшаву, Кунаков
протестовал перед панами-рады в следующих выражениях:
„О моем приезде подвоеводою было ведомо задолго; а приехал я к Смоленску с
приставом своим против прежнего звычал, и и как учали въезжать на мост с городские
стороны, чтоб проехать через мост на посад, и из города, из Королевские брамы,
вышли порутчики и гайдуки с обухами в десять человек, и спросили, будто неведая:
кто и куда едет? И пристав им сказал, что великого государя, его царского величества,
гонец к королевскому величеству. И те поручики приказали, чтоб он меня поставил на
улице, а на мещанские и ни на чьи дворы, без повеления нодвое* видия, Петра
Вяжевича, не пущал. И я, переехав мост, и приехал к мещанскому двору, где наперед
сего яж и иные великого государя вашего, его царского величества, гонцы стаивали, й
пристав остановил меня среди улицы на морозе и па гряни, до ночи годины за две и,
оставя меня одного, пошел в город к подвоеводью. А дворы мещанские все были
заперты. И потом вскоре подвоеводьс, Петр Вяжевич, выслал из города бесчестить
меня пахолков своих, и те пахолки, а с ппми мещаня табашникп, оступя меня на улице,
бесчестили и лаяли многое время, и говорили: Добро б де подвоеводьс учинил, чтоб
камень на шею да с мосту в Днепр! А припоминали то, что у них па Москве табаку
покупать было заказано".
Кунакова задержали в Дорогобуже три дня, в Смоленске четыре дня, в Орше шесть
дней, и всюду слушал он ругань и упреки за то, что в Москве не было дозволено
литовским людям торговать табаком. Выехав из Орши к Борисову, царский гонец
испытал со стороны Вяжевича новое оскорбление. Вяжевич проехал в Варшаву,
обогнав Кунакова на стану в Бобре, и устроил ему такую неприятность.
В третьем часу ночи, к господе, где гонец с приставом своим стоял, пришли Юрьева
полку Тизнауза рейтары, Реймер да челядвик его, Воравский, со многими людьми, и
учали ломиться в ворота пьяпы И пристав на господу их нс пустил; и они гонца
.
111
и пристава лаяли и похвалялись грабежем и убойством, и приступали к воротам и к
окнам всю ночь с саблями и ив пищалей стреляли, и посылали по драгунов и по
петарды. А гонец с приставом и с людьми своими, пристроя ружье, сидели в избе. А
жид с женою и с детьми, у ково гонец стоял, видя такую от рейтар страсть, с двора
бежали, пометав все свои животы".
Подобно тому, как нелепая ссора Хмельницкого с Чаплинским зажгла внутреннюю
войну, бессмысленное нападение Важевича на царского гонца повело к войне внешней,
и все потому, единственно потому, что горючие материалы были нагромождены в
Польше и в Москве издавна. Недоставало только искры для воспламенения. С одного
края польских владений запылал гибельный пожар из-за темной кокетки, которая
вскоре была заподозрена в новой связи а погублена тем же Хмельницким, а с другой—
готова была возгореться война между двух государств, по выражению панов рады, „за
такую хлопскую штуку, за табакъ". Но еслибы не было ни пограничной прелестницы с
её завзятыми любовниками, ни табачной контрабанды в Москве под прикрытием
посольства,—тысячи других мелких случаев привели бы прожитую двумя
государствами жизнь к тому же самому результату.
Каждому народу, обществу и государству предстоит считаться в будущем за свое
прошедшее. День судный рано или поздно настанет, и в этот судный день подведется
силою вещей итог былого,— помянетса не только всякое злое дело, но и всякое
праздное слово. В придачу к своим злодеяниям, Польша наговорила о Москве много
праздных слов, не только дома, но и за-границею,—не только чрез посредство таких
лаятелей, как смоленские пахолки да мещане, но и через посредство таких Цицеронов
своих, как Оссолинский. А слова эти падали ядом на русские раны, еще не
закрывшиеся со времен оных. Теперь наступил международный судъ как за все
памятное, так и за все сокрытое в забвенных могилах.
Добытые Кунаковым в Литовской стороне и в Польше сведения соответствовали
традиционным взглядам Царской Земли на безурядную шляхетскую державу. Не только
ради воздаяния за меру мерою, но и ради своего спасения от новых покушений
исконного врага на государственную pyccKjro жизнь, должна была Москва воз иметь
