В то же время Тиберий старательно соблюдал все законные процедуры. Все дела в государстве начинались через консулов как в старые добрые времена республики. Сенат, заседание которого должно было узаконить его власть, он созвал, используя свои полномочия народного трибуна. На открытии заседания Тиберий, похоже, эффектно разыграл небольшой спектакль. Так пишет об этом событии Светоний: «В силу своей трибунской власти он созвал сенат и обратился было к нему с речью, но, словно не в силах превозмочь горе, воскликнул с рыданием, что лучше бы ему не только голоса, но и жизни лишиться, и передал речь для прочтения сыну своему Друзу».{209}
После такой демонстрации превеликого горя Тиберий немедленно показал сенату, что жестко контролирует ситуацию. «К обсуждению он допустил только то, что имело прямое касательство к последней воле и к похоронам Августа».{210} Прежде всего, было зачитано завещание Августа. Оно начиналось следующими словами: «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь».{211}
Начало не лишенное двусмысленности: с одной стороны — Тиберий главный наследник, с другой — наследник, вынужденный роковыми обстоятельствами, смертью Гая и Луция Цезарей. Недруги Тиберия только укрепились в своих чувствах. Но главное свершилось — Тиберий официально объявлен главным наследником. Последняя треть наследия Августа отходила по завещанию вдове его, Ливии. Она также принималась в род Юлиев и получала имя Августы. В случае смерти Тиберия и Ливии Августы наследниками назначались внуки и правнуки почившего императора. Любопытно, что в их число входил двухлетний Гай, сын Германика, племянника Тиберия. Этому Гаю, вошедшего затем в историю под прозванием Калигула, суждено было сменить Тиберия во главе империи. Еще один племянник Тиберия — Клавдий станет преемником убитого заговорщиками Калигулы. Таким образом, завещание Августа упоминало наряду с Тиберием, непосредственным преемником, еще двух будущих правителей Римской империи.
Формально в завещании речь шла об имуществе покойного, но на сей раз все понимали, что суть его — преемственность власти.
Теперь осталось главное: Тиберий должен был официально стать принцепсом. Сенат был готов это сделать немедленно, но преемник Августа решил разыграть новый спектакль. На сей раз подлиннее и много серьезнее. Вместо благодарного согласия принять звание принцепса и тем самым подвести итог процессу приема высшей власти Тиберий «в ответ уклончиво распространялся о величии империи, о том, как недостаточны его силы. Только уму божественного Августа была под стать такая огромная задача; призванный Августом разделить с ним его заботы, он познал на собственном опыте, насколько тяжелое бремя единодержавие, насколько все подвластно случайностям. Потому пусть не возлагают на него одного всю полноту власти в государстве, которое опирается на стольких именитых мужей; нескольким объединившим усилия будет гораздо легче справляться с обязанностью по управлению им. В этой речи было больше напыщенности, чем искренности».{212}
Напыщенности было много, искренности ни на грош. Тиберий явно перестарался. Особый интерес представляет его предложение разделить власть с несколькими достойнейшими людьми. Такие прецеденты в римской истории были. В давние раннереспубликанские времена, в 451 г. до Р.Х., в Риме были избраны десять лиц — децемвиры, которые в течение двух лет управляли государством. При них и благодаря им в Риме и появились законы, записанные на двенадцати таблицах. Децемвиры осуществляли и политическую власть. Во главе десятивластников оказался дальний предок Тиберия Аппий Клавдий. Он же и погубил децемвират, не совладав со своими страстями. Попытка Аппия Клавдия сделать жертвой своей страсти девушку Виргинию закончилась трагически. Отец убил дочь, спасая ее от позора, децемвиры были отстранены от власти в результате народного негодования.
История Виргинии многим представляется легендарной, но вот децемвират и роль Аппия Клавдия в нем — реальность историческая. Не об этом ли историческом опыте напомнил сенаторам Тиберий Клавдий?
Был, правда, и совсем недавний, всем памятный опыт разделения власти в Риме между тремя правителями. Но такой опыт, сопровождаемый ужасом проскрипций, жестокостями и кровопролитием гражданской войны, казался совсем уж неприемлемым.
Что это было? Хитрость Тиберия, лишний раз желавшего, чтобы римляне в лице сената римского народа подтвердили незаменимость утвердившегося единовластия? Или он ждал, что кто-то может попасться на удочку искренности такого предложения и в самом деле предложить Тиберию достойных соправителей, двоих, а может и девятерых? Такая вот ловушка для возможных мечтателей об участии в верховной власти в империи!
Но если Тиберий и расставлял таким образом силки для ловли потенциальных соперников, то замысел его явно не удался. Игра Тиберия была воспринята плохо. Все ведь знали, что на деле верховную власть он по смерти Августа немедленно принял без каких-либо колебаний. Он эту власть уже реально осуществлял и, дабы ни у кого не было сомнений в этом, более того — желания воспротивиться, окружил себя многочисленной вооруженной стражей. Потому прав Светоний, называя словесный отказ Тиберия от власти самой бесстыдной комедией:
«Хотя верховную власть он без колебания решился тотчас принять и применять, хотя он уже окружил себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства, однако на словах он долго отказывался от власти, разыгрывая самую бесстыдную комедию: то он с упреком говорил умоляющим друзьям, что они и не знают, какое это чудовище — власть, то он двусмысленными ответами и хитрой нерешительностью держал в напряженном неведении сенат, подступавший к нему с коленопреклоненными просьбами. Некоторые даже потеряли терпение: кто-то среди общего шума воскликнул: «Пусть он правит или пусть он уходит!», кто-то в лицо ему заявил, что иные медлят делать то, что обещали, а он медлил обещать то, что уже делает. Наконец, словно против воли, с горькими жалобами на тягостное рабство, возлагаемое на себя, он принял власть. Но и тут он постарался внушить надежду, что когда-нибудь ее сложит, — вот его слова: «… до тех пор, пока вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей старости».{213}
Действительно, Тиберий принимал власть в возрасте пятидесяти пяти лет. Возраст весьма почтенный. Впрочем, и божественный Юлий в эти же годы завершил гражданскую войну и стал наконец-то единственным повелителем Рима. Он, правда, и года не наслаждался достигнутым. Тиберий, как мы видим, печальный опыт гениального сокрушителя республики учел, заранее окружив себя вооруженной стражей. В своей речи он, однако, нарушил завет Цезаря, не исключив возможность добровольного ухода по старости. С учетом и так солидного возраста, он этим непродуманным обещанием буквально провоцировал сенаторов сразу задуматься о его молодом преемнике. Вообще, его поведение на важнейшем заседании сената, официально оформившем начало его принципата, никак нельзя назвать продуманным и удачным. Август метко сравнил жизнь с театром, людей с актерами и попросил аплодисментов, произнеся в своем предсмертном обращении к близким слова, которыми актеры заканчивали свое выступление. Сам он заслужил аплодисменты за таланты в борьбе за власть и государственном строительстве, даже овацию. Тиберий же за свое первое выступление в сенате аплодисментов не заслуживал. В чем причина этого? Ведь человек-то он был весьма не глупый и с богатым жизненным опытом. Может все дело в том, что как человек в первую очередь военный он был мало искушен в публичной гражданской власти. Так с военными случалось во все времена. Поневоле вспоминается Наполеон Бонапарт, жестоко осмеянный депутатами Совета пятисот в Сен-Клу, что едва не сорвало переворот 18 брюмера. Ему тогда пришлось прибегнуть к грубой военной силе и вышвырнуть руками дисциплинированных солдат депутатский корпус в окна дворца. Тиберий, конечно, говорил неудачно. Если бы это заседание на самом деле было решающим — он мог бы и проиграть. Но власть у него была заранее. Сенаторы, зная это, ждали от нового Цезаря просто более толковой речи и уверенного в себе поведения. Тиберий же их удивил. Не с лучшей стороны.
Правда, верный боевой соратник Тиберия и восторженный его поклонник Веллей Патеркул дал происшедшему крайне выгодную для нового принцепса трактовку. Вот как в его изложении выглядели события в Риме после смерти Августа и при принятии власти Тиберием:
«Не только мне, столь спешащему, но и тому, кто располагает временем, невозможно выразить, каким был тогда ужас у людей, каким — волнение сената, каким — замешательство народа, каким страхом был охвачен Рим, на каком узком рубеже между спасением и гибелью мы тогда находились! Достаточно того, что я передам общее мнение: мы боялись крушения мира, но даже не почувствовали, что он колеблется. Столь скромным было величие одного человека, что ни честным людям… ни против злодеев не понадобилось употреблять оружие. Все государство превратилось в театральную сцену, на которой сенат и римский народ сражались с Цезарем, добиваясь, чтобы он наследовал отцовское место, а тот — чтобы ему было дозволено быть гражданином, равным другим, а не принцепсом, возвышающимся над всеми. Наконец, он был побежден скорее доводами разума, чем влечением к должности, поскольку мог видеть, что не взятое им под защиту погибло. И он -единственный, кто отказывался от принцепата едва ли не дольше, чем другие бились с оружием, чтобы его захватить».{214}
