Но Клаузевиц смотрел не на один только запад, он не забыл и востока, рекомендуя принять энергичные меры на Висле. Поляков он ненавидел не менее, чем французов, находя их пустыми, льстивыми, лукавыми, бунтарями. К тому же он считал их полуварварами, а саму страну беззащитной степью[274]. Написанные им мемуары по восточному вопросу до нас не дошли.
С началом 1831 г. он нервно следил за русскими войсками Дибича, желая им полного успеха. Гроховское сражение в феврале мало его удовлетворило, так как не отняло у поляков возможности ускользнуть и затягивало кампанию. В своих опасениях Клаузевиц доходил до предположений, что поляки могут пробиться в Силезию, а оттуда в Богемию и даже Францию. Необходимо было обеспечить прусский нейтралитет, почему был мобилизован один прусский корпус, а три другие из пограничных были пополнены в своем составе.
Март 1831 г. В начале марта 1831 г. Гнейзенау был послан в Познань, чтобы принять командование сосредоточенными здесь частями, Клаузевиц отправился с ним в качестве его начальника штаба.
Письма Клаузевица к его жене, помеченные Познанью или ее окрестностями, являются последними документами для биографии военного философа. Хотя их колорит глубоко личный, но два-три слова они заслуживают. Сначала в них Клаузевиц проявляет большое беспокойство по поводу политической обстановки в Европе: он не надеется на полный успех русских, его волнует неспокойное положение в Италии и вновь пугает Франция. Война возможна со дня на день. Он знает, что главнокомандующим на этот случай предназначается Гнейзенау, но последний — Клаузевиц чувствует это — постарел; в дни прусского унижения Гнейзенау имел больше свободы духа, больше молодости, порыва, чем сам Клаузевиц. Теперь с уходом физических сил старик имел уже меньше инициативы, меньше доверия к себе. От беспокойств за политическую жизнь страны он переходит к личной: «Прекрасные дни нашей жизни миновали. Величайшее благо, о котором я еще мечтаю, жить с тобою вдали от этого мира… Я принуждаю себя быть веселым… но в глубине сердца я чувствую большую печаль» (28 мая).
Затем его вновь волнуют недоразумения и взаимное недоверие Австрии и Пруссии, и он начинает не верить возможности успеха при «неминуемой» войне с Францией. Смерть Штейна заставляет его предаться не менее грустным думам: «Итак, фигура за фигурой из тех, что были нам близки, уходят, и это предупреждает нас, что недалеко время и нашего ухода. Мне думается, что Штейн умер без сожаления, ибо на многое он смотрел под тем же жалким углом, как и я, и так же чувствовал, что он ничего больше не мог сделать, чтобы победить зло в этом мире» (9 июля).
К беспокойствам политического рода скоро присоединилось новое, уже более сложного содержания: после месяцев свирепствования в России холера подошла к пределам Пруссии. Влияние ли этой эпидемии или общий упадок жизни, но Клаузевиц, казалось, начинает предчувствовать скорую смерть и думает лишь о подготовке к ней, в своих письмах он уже прощается с женой: «Если я умру, дорогая Мария, то это будет на моем посту; не плачь слишком о той жизни, которая больше не годна ни к чему, ибо общее безумие теперь таково, что ни один человек не в силах с ним бороться, как и с холерой. Я не могу тебе сказать, с каким презрением к суду людскому я покину этот мир» (29 июля).
Теперь его письма становятся сложными и нервными. От личных горьких дум он переходит к осуждению политической глупости людей, почти возвращается к надеждам бороться, предупредить людей, помочь стране, хочет опубликовать за свой счет мемуар, который откроет всем глаза: просветит зараженную туманом Германию, продемонстрирует пред всеми гордость Франции, выявит на свет животную глупость английской печати… Так характерно незадолго перед своей смертью в тоске метался великий писатель, подобно маятнику, между крайними точками общественных и личных страданий.
24 августа 1831 г. холера унесла Гнейзенау. Потеря последнего друга глубоко опечалила Клаузевица. Эта печаль была усугублена новым доказательством, насколько король не любил покойника. Действительно, «Allgemeine preussische Staatszeitung» (официальная газета) возвестила о смерти маршала простой перепиской анонса о смерти с «Познанского журнала». Король не почтил ни одним словом сожаления одного из своих преданнейших слуг, одного из наиболее блестящих героев последних войн. Клаузевиц был глубоко этим поражен. «Король, — пишет он 21 сентября, — не только холодно относился к Гнейзенау до конца, но не постарался даже скрыть это. Я никогда с этим не примирюсь, я никогда не перевалю этой горы (über diesen Berg komme ich nicht hinweg)».
16 ноября 1831 г. Возвратившись в Бреславль после того, как поляки положили свое оружие, Клаузевиц скончался, пораженный холерой, 16 ноября 1831 г., пятидесяти одного года от роду. Два дня перед этим та же холера унесла Гегеля. Клаузевиц погребен в Бреславле, на военном кладбище, где его могила находится и поныне.
Портрет Клаузевица, который фигурирует в труде Шварца и который много раз был репродуцирован, по-видимому, не является удачным. В фамилии сохранился другой портрет с совершенно иным выражением. Клаузевиц представлен в русской форме, значит, тридцати трех лет. Здесь он как раз таков, как его хочется представить: среднего роста, стройный, брюнет, лицо несколько удлиненное, черты острые, выражение лица серьезное, почти мрачное.
Часть II
Предшествующая европейская военная мысль в идеях и лицах
Представленный нами биографический очерк имел задачей возможно ближе подвести читателя к главному труду Клаузевица «О войне», показать пережитые автором этапы на пути к этой работе, наметить порядок, в котором слагались основные идеи. Теперь нам будет уже легче проанализировать этот труд с подготовленным к нему читателем. Эта подготовка была тем более необходима, что труд Клаузевица написан далеко не популярно, понимать его нелегко, а для усвоения он весьма труден. И первой к тому причиной является его незаконченность, незавершенность его формы. Свою работу «О войне», как догадывается критика, Клаузевиц писал двенадцать лет, и притом, как мы видели из биографии, писал при исключительно благоприятной для творчества обстановке. И тем не менее, из восьми частей (в подлиннике — «книг») огромного труда сам автор только первую главу первой части (19–20 страниц) считал вполне законченной (vollendet), все же остальное, по его же мнению, оставалось «бесформенной массой мыслей», «собранием кусков», не более. Scherff [Шерф][275], снабдивший примечаниями одно из изданий главного труда Клаузевица, рассматриваемую незаконченность объясняет двумя причинами. Прежде всего, природа автора, вооруженная остротой духовного взора, и неумолимость его логики не созданы были для того, чтобы раз начатое творение привести к «заключению». Никогда и нигде его беспокойный дух не был «доволен самим собою», вновь и вновь его острое зрение усматривало в теме новые стороны, его неустанное творчество находило новый материал, создавались новые главы, дорабатывались старые.
С другой стороны, труд Клаузевица остался бы все же незаконченным, если бы он прожил даже еще 12 лет, так как автор затронул неисчерпаемую тему — тему, которая была не по плечу ни одному человеку, ни одной человеческой жизни. Автор сам это чувствовал, когда, находясь еще в расцвете творческой силы, он говорил, что смерть не даст ему завершить его работу.
В результате получился различный по содержанию, настроению, времени и даже, пожалуй, капризу и огромнейший по объему материал, заготовленный рукой мастера и кое-где обработанный для нужной цели. Там и здесь уже воздвигнуты величественной высоты колонны, совершенно готовые, и приходится лишь горько пожалеть, что ранняя смерть творца так неумолимо ограничила их число. Другие лишь начаты, пред зрителем только общие очертания, едва понятные, и он в недоумении задает себе вопрос, что думал создать из них умерший художник; в-третьих, наконец, он сам успел оговориться, что их форма не подойдет к общему зданию, что их придется или перестроить, или выбросить.
Среди глав дивной ясности и законченности читатель наталкивается на темы, правда, полные мысли и остроумия, но часто совершенно устарелые, которые сам автор, наверное, выбросил бы, если бы он пережил последующие войны или хотя бы получил в распоряжение более полный материал о войнах Наполеона. Кое-что носит чисто полемический характер, легко понятый в то время, когда дебатировались соответственные темы; но то, что сокрушительными ударами анализа и насмешки когда-то было разгромлено, как продукт текущих предрассудков и увлечений, теперь является давно прошедшим для науки этапом, и теперь даже странно видеть, зачем Клаузевиц положил столько труда и злобы на борьбу с этими ветряными мельницами. Многое в книге является недостаточно увязанным, ибо мысль автора, очевидно, эволюционировала в некоторых случаях гораздо быстрее, чем шла техническая обработка книги: ссылки автора в более поздних главах на более ранние уже говорят о предметах, не вполне совпадающих, по крайней мере, в оттенках; при ссылках же на более поздние страницы часто в «Эскизах» трудно найти и намек на утверждаемое или предположенное автором.
