Императрица пытается склонить на свою сторону и Марию Федоровну, предлагая ей убедить мужа в необходимости отречься от престола и подписать соответствующий документ. Растерявшаяся цесаревна отказалась от этого плана, но не посмела открыть мужу столь страшного в ее глазах умысла. После кончины Екатерины II Павел Петрович обнаружил в ее бумагах этот документ и стал подозревать жену в сговоре с матерью, что стало одной из причин их будущего разлада.
М. А. Фонвизин в своих воспоминаниях писал, что уже был подписан указ об устранении Павла и возведении на престол его сына, хранившийся у Безбородко, который должен был опубликовать его в день тезоименитства императрицы 26 ноября 1796 года.
Сергей Михайлович Голицын рассказывал: «По смерти императрицы кабинет ее был опечатан несколько дней. По распоряжению императора великий князь Александр, А. Б. Куракин и Ростопчин разбирали бумаги. Втроем они нашли дело о Петре III, перевязанное черной ленточкой, и завещание Екатерины об устранении Павла Петровича. Вступавшего на престол Александра Павловича до его совершеннолетия регентшей назначалась Мария Федоровна. Александр Павлович по прочтении указа взял с Куракина и Ростопчина клятву, что они об этом завещании умолчат, и бросил его в топившуюся печку. По возвращении к Павлу Петровичу он спросил их, что они нашли. Они сказали ему. Потом спросил: «Нет ли чего обо мне?» — «Ничего нет», — ответил Александр Павлович. Тогда Павел перекрестился и сказал: «Слава Богу!»» В этом же духе говорят Саблуков и Энгельгардт. А. Брикнер несколько иначе сообщает об этом событии: «Павел вдвоем с Безбородко разбирал бумаги императрицы. В руках у него оказался пакет с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Совете». Павел догадался, что в нем, и вопросительно взглянул на Безбородко. Тот молча указал рукой на топившийся камин. Эта находчивость Безбородко, одним движением руки отстранившего от Павла тайну, сблизила их окончательно. Павел Безбородко облагодетельствовал. Можно думать, что такое завещание было, и его исчезновение тем или иным путем не может считаться выдумкой. Императрица не могла ожидать столь скорой кончины, потому не трудно объяснить себе, что она откладывала обнародование решения вопроса о престолонаследии».
Действительно, Безбородко получил огромные пожалования и награды: в день коронации — титул князя, 30 тысяч десятин земли и 6 тысяч душ.
* * *
Слухи о решении Екатерины II широко распространились в обществе. Вот что записал в своем дневнике по этому поводу А. Т. Болотов, человек, далекий от дворцовых интриг, находившийся в это время в Московской губернии: «Может быть, все сие случилось еще к лучшему и что Провидение и Промысел Божеский восхотел оказать тем особливую ко всем россиянам милость, что устроил и расположил конец всей великой монархини точно сим, а не иным образом… Носившаяся до того молва, якобы не намерена она была оставить престол свой своему сыну, а в наследники себе назначила своего внука, — подавала пример многим опасаться, чтоб чего-нибудь подобного при кончине государыни не воспоследовало».
Эти слухи доходили до Павла, вызывая его раздражение и ненависть к матери. «По природе вспыльчивый и горячий, Павел был очень раздражен своим отстранением от престола, который, согласно обычаю посещаемых им дворов, он считал своим законным достоянием», — писал беспристрастный очевидец событий.
В уме Павла воскресали с новой силой тяжелые воспоминания давно прошедших событий, те терзавшие его призраки, о которых Мария Федоровна упоминает в одном из своих писем. Из него стало вырабатываться своеобразное воплощение нового Гамлета, неумолимого судьи за совершенное некогда злое дело. Все эти тяжелые думы «преисполненного желчи и негодования цесаревича прикрывались наружным видом полной покорности матери, под которым, однако, таились бессильная злоба и нетерпеливое ожидание часа возмездия».
Французский посол Сегюр, проживший в Гатчине два дня перед своим возвращением во Францию в 1789 году, вспоминал: «История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум… Печальная судьба отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль».
Состояние Павла В. О. Ключевский назвал «нравственной лихорадкой». Он «…становился все более мрачным, подозрительным и раздражительным; воображение наполнялось призраками, малейшее противоречие вызывало гнев, повсюду чуял революционный дух; во всех недостаток уважения к себе подозревал. Этому, кроме плана о престолонаследии, содействовали ужасы революции во Франции и свирепые вопли эмигрантов, вроде Эстергази, о подавлении революции кровью и железом, столкновения с людьми Екатерины».
Обманутый в надеждах и осмеянный, он искал уединения и думал о смерти. Его гнетет мысль, что жить осталось мало, а беспорядков безмерно много. «…Все усилия его ума обратились на досужую критику того, что делалось в России; в Петербурге у него было слишком много врагов, слишком много личных неприятностей, чтобы он мог оторвать свою нервную мысль от столицы. Критике его подвергалось все: внешняя, как и внутренняя, деятельность правительства, управление, как и социальные отношения. Разбирая все это, он постепенно развивал свой план управления; один преобразовательный проект за другим являлись в его голове без достаточной продуманности, без практической подготовки, средств для которых не было у великого князя. Благодаря этим продолжительным и тревожным помыслам великий князь постепенно впал в то состояние, которое можно назвать нравственной лихорадкой; чем больше жила мать, тем сильнее росло в нем нетерпение заменить ее; чем хуже шли дела, тем сильнее желалось ему направить их на новый путь, а деятельность правительства в последние годы царствования Екатерины давала обильный материал для такой беспокойной и желчной критики. Царствование Екатерины кончилось почти банкротством экономическим, как и нравственным… Понятно состояние нервов великого князя в минуту, когда в ноябре 1796 года донесли об ударе, поразившем императрицу. Теперь для него открывалось широкое поле деятельности, ибо он знал, что акт, какой задумывала Екатерина, не был составлен, а удар, лишив ее языка, отнял у нее возможность устно изъявить свою волю».
* * *
Нужно льстить ей. Тщеславие — ее идол; успехи и угодничество ее испортили.
Иосиф II — Кауницу
Ей нравилось, когда ее называли Минервою, и оды Державина вполне соответствовали ее вкусу. «Она постоянно и сильно нуждалась в похвале. Мысль о неудаче была для нее самой тяжелой». Отдавая ей должное, современники в то же время глубоко осуждали обстановку лицемерия и низкопоклонства, царившую при дворе: «…ее окружали льстецы, на каждом шагу восхвалявшие ее действия и тем самым способствовавшие развитию в ней тщеславия и самолюбия». До последних дней Екатерина II продолжала работать в своем обычном, весьма напряженном режиме. За несколько недель до кончины она писала Гримму, что «занята громадным законодательным трудом, от влияния которого на нравы всего народа можно ожидать самых важных результатов…».
В конце августа 1796 года, возвращаясь от Нарышкиных, Екатерина увидела звезду, «ей сопутствовавшую, в виду скатившуюся», и сказала Архарову:
— Вот вестница скорой смерти моей!
— Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков, — ответил он.
— Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь, — возразила ему Екатерина. Последнее время ходила она с трудом, особенно по лестницам.
4 ноября вечером был так называемый «малый Эрмитаж» — небольшой прием самых приближенных вельмож. А. Брикнер писал, что «императрица весело беседовала с некоторыми из них и радовалась отступлению французских войск. Много говорила о кончине сардинского короля и забавлялась шутками Льва Нарышкина. На следующее утро Екатерина встала, по обыкновению, рано, оделась, выпила кофе, поговорила с Зубовым и ушла в свой кабинет. Занималась с секретарями, потом пошла в гардероб, где, по обыкновению, не оставалась более десяти минут. Так как в продолжение с лишком получаса она не выходила, камердинер обеспокоился и решился идти в гардероб. Отворив дверь, он нашел императрицу в бессознательном состоянии на полу. С ней сделался паралич. Через несколько часов ее не стало. Современники считают выгодным для Павла, что императрица в минуты припадка не приходила в сознание».
«В памяти ярче выступает то, за что ее следует помнить, чем то, чего не хотелось бы вспоминать», — так подытоживает В. Ключевский правление Екатерины II.
«Как странна наша участь, — писал по поводу смерти Екатерины II Петр Вяземский. — Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских».
