Он приказывает собрать серебряные сервизы «по наместничествам и по большим боярам и отливать из них рубли во множайшем количестве». В присутствии Павла сжигаются обесцененные ассигнации в количестве 6 миллионов рублей.
5 апреля 1797 года выходят два важнейших закона: о престолонаследии и ограничении барщины. В основу закона о престолонаследии, положившего конец произволу, существовавшему со времен Петра I, было положено право первородства в мужском колене, и только по пресечении мужских представителей династии эти права в том же порядке получали женщины.
Как известно, Петр I уничтожил прежде действовавший обычай престолонаследия законом 1721 года, который был вызван его несчастными семейными отношениями. С тех пор судьба русского престола предоставлена была на волю политического ветра, каждый царствующий государь назначал себе преемника по своему усмотрению. Закон 5 апреля определял порядок престолонаследия в нисходящей мужской линии и взаимное отношение членов императорской фамилии.
Манифестом от 5 апреля впервые делается попытка ограничить барщину крестьян тремя днями в неделю. В праздничные и воскресные дни работать запрещалось. «Павел первый обратил внимание на несчастный быт крестьян и определением трехдневного труда в неделю оградил раба от своевольного произвола…» — писал декабрист Поджио.
Указом от 16 октября 1798 года запрещалось в категорической форме продавать крепостных и дворовых людей без земли.
* * *
Солдат, полковник, генерал — теперь это все одно.
Современник
Особое внимание уделяется укреплению дисциплины и порядка в армии. «Гвардия — позор армии», — говорили тогда многие. Еще будучи наследником, Павел Петрович писал Энгельгардту, сын которого был записан в Преображенский полк: «Пожалуйста, не спеши отправлять его на службу, если не хочешь, чтоб он развратился».
«…Все гвардейские полки набиты были множеством офицеров, но из них и половина не находились в полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах, — пишет А. Т. Болотов, — и вместо несения службы только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши; и за все сие ежегодно производились, и с такою поспешностью, в высшие чины, что меньше, нежели через 10 лет из прапорщиков дослуживались до бригадных чинов… На такое страшное неустройство смотрел государь уже давно с досадою, и ему крайне было неприятно, что тем делалась неописанная обида армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но, как будучи великим князем, не в силах он был сего переменить, то и молчал до времени, когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол, на третий уж день через письмо к генерал-прокурору (указ от 20 ноября) приказал обвестить всюду и всюду, чтоб все уволенные на время в домовые отпуска гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились своим полкам, где намерен был он заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало по примеру прочих производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы всех их вытурили даже в несколько часов и многих выпроваживали из города даже с конвоем, а с прочих брали подписки о скорейшем их выезде; и никому не давали покоя, покуда не исполнится в самой точности повеление государя».
Офицерам запрещается ездить в каретах, ходить в шубах и в гражданском платье. Вместо дорогих и неудобных мундиров вводятся простые и дешевые из темно-зеленого сукна. Император подает пример — в любую погоду на выезде или на параде он в одном сюртуке. «Время было тогда хотя и наисуровейшее в году и самое зимнее, — пишет Болотов, — однако он не ставил себе в труд присутствовать самолично всякий день и без шубы, а в одном сюртуке при разводе и при смене караула и иметь при себе обоих своих сыновей и всех к себе приближенных, а вкупе и всех гвардейских офицеров того полка, долженствующих забыть также о своих шубах, муфтах и каретах и привыкать ко всей военной нужде и беспокойству… Однажды, — продолжает Болотов, — проезжая по городу, государь заметил офицера в шубе. Он тотчас же остановился и велел сопровождавшим его лицам с офицера шубу снять и отдать ее случившемуся здесь будочнику.
— Возьми ее себе, — сказал государь, — тебе она приличнее, нежели солдату, ты не воин, а стоишь целый день на морозе и зябнешь, а солдату надобно приучаться и привыкать к стуже, а того более слушаться своего государя…
В другой раз Павел увидел, как по улице шел офицер, а за ним на почтительном расстоянии солдат нес его шубу и шпагу. Император подходит к солдату и спрашивает: «Чью несешь ты шубу и шпагу?» — «Офицера моего, — отвечает солдат, — того самого, что идет впереди». — «Офицера, — сказал государь, удивившись, — так, значит, ему стало слишком трудно носить свою шпагу, она ему, видно, наскучила. Надень-ка ты ее на себя, а ему отдай портупею, штык свой, оно ему будет покойнее». Сим словом вдруг пожаловал государь солдата сего в офицеры, а офицера разжаловал в солдаты… Словом, во всем и во всем произвел он великие перемены и всех гвардейцев не только спознакомил с настоящею службою, но и заставил нести и самую строгую и тяжкую и, позабыв все прежние шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя старейшим и к несению прямой службы».
«До меня доходит, что господа офицеры ропщут и жалуются, что их морожу на вахт-парадах, — говорит император. — Вы сами видите, в каком жалком положении служба в гвардии: никто ничего не знает, каждому надо не только толковать, показывать, но даже водить за руки, чтобы делали свое дело».
Случалось, что, вырвав экспантон из рук нерадивого офицера, император сам проходил вместо него, показывая, как надо обращаться с оружием, как бы испытывая хладнокровие присутствующих.
Измайловский полк за одну ночь разучил новый артикул, «и толико тем обрадовал и удивил монарха, что он плакал даже от удовольствия и не преминул публично благодарить за то; и в самом приказе повелел изъявить к полку сему особое свое благоволение. Что же касается произведших сие трудное дело в одну ночь, то сих не преминул он за то наградить чинами».
Уже 29 ноября выходит новый устав по строевой части и воинской службе. Издаются новые штаты, точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений. Запрещается использование воинских чинов по частным надобностям; издается новый морской устав. «Передвижением войск, распределением и личным составом занимается сам император. Главнокомандующие обязаны каждые две недели доносить ему о состоянии войск. Но Павел, зачастую минуя их, сносится с шефами полков, вникая в подробности службы и передвижения отдельных команд».
Современники единодушно отмечают, что солдаты любили Павла. Он никогда не позволял в отношении их никакой несправедливости. «Все трепетали перед императором, только одни солдаты его любили», — вспоминает княгиня Д. Х. Ливен. «Император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязывал его к себе», — свидетельствует генерал Беннигсен. «Солдаты любили Павла», — вторит ему Ланжерон. «…Начиная с Павла, — писал он, — продовольствие всегда выдавалось точно и даже до срока. Полковники не могли более присваивать то, что принадлежало солдатам».
Рекрутов разворовывали и обращали в собственность — в своих крепостных. По свидетельству Безбородко, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 году было до 50 тысяч, или восьмая часть численности армии». Павел I положил этому конец, строго взыскивая за каждого пропавшего солдата. «23 декабря 1800 года солдатам, находившимся на службе до вступления Павла I на престол, было объявлено, что по окончании срока они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение».
Манифестом от 29 апреля 1797 года «объявляется прощение отлучившимся нижним чинам и разного звания людям». А. Т. Болотов поясняет это положение манифеста: «Всякий унтер-офицер, капрал и солдат, прослуживший 20 лет беспорочно, получал отличительный за то знак на мундире своем, и такой знак, который бы не только приносил ему особливую честь и всякому издали уже доказывал, что он старый и добропорядочный воин, но доставлял ему и ту великую и для солдата бесценную выгоду, что он освобождался уже от всякого телесного наказания и не мог уже страшиться ни палок, ни батожьев, а пользоваться мог почти преимуществом дворянским».
Нижние чины получают право жаловаться на офицеров, их человеческое достоинство охраняется. «Всем солдатам было сие крайне приятно, — пишет Болотов, — а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и уважать свое достоинство».
