Поддался, впрочем, нехотя. С удивлением видишь, как в «Размышлениях» не раз повторяется совет, воспринятый от первого наставника, «самому делать свое и не вдаваться в чужое» (I, 5). «Многословен… не будь», — пишет еще Марк Аврелий (III, 5). «А не лучше ли необходимое делать — столько, сколько решит разум общественного по природе существа и так, как он решит? Потому что тут будет благочувствие не от прекрасного только, но и от малого дела» (IV, 24). Он явно боится разбросанности — его с детства учили ее бояться, — и чем больше живет, тем больше бережется[39]. Но в то же время он не может уйти и от требований профессиональной добросовестности, которым его учил Антонин: пребывание «всегда… на страже того, что необходимо для державы… трудолюбие и выносливость… предвидение издалека и обдумывание самых мелочей» (I, 16). Вспомним черту, сохраненную биографом: «Он отдавал целые дни незначительным делам». Поскольку очевидно, что и значительных дел император не оставлял, он изнемогал от работы. Как мы увидим, он все с большей тревогой будет стараться уберечь себя с помощью самодисциплины или бегства от дел. Все, что он станет делать, заключено в рамки этого тяжелейшего противоречия.
Как мыслитель, Марк Аврелий считал, что «вся земля — точка» (VIII, 21), «Азия, Европа — закоулки мира» (VI, 36), а как государственный человек — по примеру Антонина вникал в каждую подробность. «Ведь если бы он пренебрег хоть одной мелочью, — поясняет Дион Кассий, — он бы счел, что упрек, заслуженный им за нее, распространяется и на все остальные его дела». Это правило — одно из ключевых в морали Марка Аврелия. В его глазах все вещи во Вселенной связаны и одна нечистая частица портит все, будь то в государственном устройстве, в общественном порядке или в Космосе. Принцип всеединства действия приводит к требованию всеобъемлющей деятельности. Здесь стоицизм проявляет себя как учение о бесконечно большом и малом одновременно, что не оставляет человеку ни минуты покоя.
И притом еще мало добросовестно делать свое дело. Автор «Размышлений», как иногда кажется, склоняется к чистому стоицизму, сведенному к правилу «Делай, что должно, и будь, что будет». Но Капитолин показывает, как заботился император о последствиях своих действий, а особенно о своей личности в глазах общественности. Мы уже видели, что он «подробно выспрашивал, кто что о нем говорит». Кроме того, мы читаем, «что он ничего так не боялся, как прослыть скупым, и во многих письмах оправдывался в таких упреках», а также что, «когда прошел слух, будто некоторые под прикрытием философии угнетают Республику и ее жителей, он сам выступил их обвинителем», а «когда из-за его нелюдимости, которую приписывали занятиям философией, стали строго судить его военные походы и все его поведение, он во всеуслышание и письменно отвечал на эти упреки». Со времен Августа не случалось, чтобы правитель так слушал общество и так отвечал ему. Довольно неожиданно видеть это свойство у императора, склонного скорее к замкнутости, во времена, которые все историки характеризуют как «неуклонное сползание от принципата к доминату», то есть от ограниченной власти к абсолютной. Следовательно, следует изменить оценку весьма оригинальной природы императорской власти в последние годы ранней империи перед началом ее развала — а для этого (начало 167 года) еще не видно никаких причин.
Кажется удивительным, что до сих пор была почти не видна роль пресловутого Римского сената в деятельности власти, хотя эту самую власть обвиняют в чрезмерном соблюдении интересов аристократии. В действительности это учреждение формально отнюдь не утратило престижа, а Антонины во многом вернули ему прежнее значение. Верно и то, что все важные мероприятия правительства исходили из сената и в конце концов к нему же возвращались. Собрание, которое управляло провинциями, чеканило монету, по согласованию с принцепсом назначало высших чиновников и давало императору верховную власть, отнюдь не было фикцией. Впрочем, упразднить его никогда никто и не пытался. Иногда в нем устраивали чистку, но тотчас пополняли его состав. Но не менее очевидно и другое: от прежней самостоятельности сената не осталось и следа. Все, где сенат еще играл роль, он делал по согласованию с императором и вместе с ним. Адриан из-за одного только дурного характера позволял себе править, подчеркнуто его игнорируя: с Палатина можно было и не замечать курию на Форуме. Но можно было, выглянув из окна, дружески махать ей сверху рукой, иногда даже спускаться туда и заходить. Так поступал Траян и заслужил почетное прозвище Наилучшего. Так поступал Антонин и получил имя Праведного. Марк Аврелий чувствовал себя там как дома. С сенатом ему было легче пользоваться личной властью.
По правде говоря, сами сенаторы не строили иллюзий по поводу масштабов своей власти, от которой оставались лишь почетные украшения: монету они чеканили только мелкую медную, провинции и без них были спокойны, все назначения настоятельно рекомендовались императором, а императоров еще до сената обычно провозглашало войско. Законы («сенатус-консульты»), которые они торжественно принимали, писались в палатинских канцеляриях. Но вот уже тридцать лет сенаторы имели, если можно так выразиться, присносущное чувство причастности к управлению. Не стоит приписывать им покорность и подлое раболепие: с правительством их, конечно, связывал общий интерес, но вовсе не обязательно корысть. Представьте только себе собрание из шестисот человек родом со всех концов Империи, каждый из которых весьма влиятелен в своей родной общине. Множество клиентов по родству и по общественным связям, местные кланы, экономические (ремесленные и земледельческие) интересы, воинская и интеллектуальная репутация делали их, взятых вместе, достаточно серьезной силой, чтобы служить правительству опорой или, как можно было видеть при Тиберии, Домициане и даже при Адриане, рано или поздно доставить властителю серьезные неприятности. На самом деле такое собрание было не менее представительным и более влиятельным, нежели наши парламенты при Старом режиме и сенат при Империи.
Отрицать представительность этого собрания на том основании, что оно формировалось не на выборной основе и не всенародно, было бы буквально неуместно. По отношению же к идеям, господствовавшим при Империи, оно имело полностью легитимную форму, альтернативы которой не было. Ведь невозможно было организовать голосование всех жителей в провинциях по римским законам, но еще хуже — ставить провинции в зависимость от голосования одних только римских жителей. Август испробовал кое-какие юридические фикции, но они не пережили его правления. Применялась система кооптации членами крупных магистратур, причем эта система находилась под серьезным контролем императора, который мог вычеркивать имена из списков — знаменитых «альбумов»[40] — или добавлять туда своих друзей. Именно таким образом к когорте сенаторских детей, от рождения предназначенных занять места родителей, присоединились Фронтон, Авфидий Викторин и Клавдий Помпеян. Впрочем, императорский произвол ограничивался строго соблюдавшейся системой очередности прохождения должностей (cursus honorum). Карьера императора могла в виде исключения проходить быстрее, но никому не дозволялось перепрыгивать через ступени, не считая, разумеется, революционных ситуаций вроде тех, когда Веспасиан и Тит в 70 году полностью разогнали сенат Нерона, а Нерва с Траяном в 96 году очистили сенат Домициана.
Эти великие чистки стали удачами для провинциалов. Фактическая монополия древних римских и чисто латинских фамилий окончилась. Впрочем, они уже потеряли способность выполнять свою историческую миссию. Одни были истреблены, другие разорены. В сенате Антонинов уже не было ни Сципионов, ни Метеллов и Гракхов, а выходцев с Востока, из Африки, из Испании становится почти столько же, сколько италийцев. Как ни странно, становится в нем все меньше галлов, хотя галльские провинции были самыми законопослушными. Как полагают, все дело в том, что галлы не видели смысла переезжать в Рим или вкладывать, как это требовалось, четверть своего состояния в покупку земель в Италии.
Как мы уже видели, Марк Аврелий «присутствовал на заседаниях Курии до самого конца. Ни один государь, — пишет далее Капитолин, — не выказывал большего, чем он, почтения к сенату. Чтобы окружить это учреждение еще большим почетом и дать многим его членам уважение, приличествующее отправляющим правосудие, он поручал многим сенаторам, имевшим преторское звание, решение тех или иных дел. Некоторым же сенаторам, обедневшим не по своей вине, он давал звания эдилов и трибунов, не принимал в сенаторское сословие ни одного гражданина, который не был ему хорошо известен…». На самом деле то, чем Капитолин так восхищается, — ловкое манипулирование. Но такова цена гражданского мира. Парадокс в том, что сенат был и бесполезен, и необходим: можно править без него, но никак не против него.
