Как мы уже видели, Марк Аврелий «присутствовал на заседаниях Курии до самого конца. Ни один государь, — пишет далее Капитолин, — не выказывал большего, чем он, почтения к сенату. Чтобы окружить это учреждение еще большим почетом и дать многим его членам уважение, приличествующее отправляющим правосудие, он поручал многим сенаторам, имевшим преторское звание, решение тех или иных дел. Некоторым же сенаторам, обедневшим не по своей вине, он давал звания эдилов и трибунов, не принимал в сенаторское сословие ни одного гражданина, который не был ему хорошо известен…». На самом деле то, чем Капитолин так восхищается, — ловкое манипулирование. Но такова цена гражданского мира. Парадокс в том, что сенат был и бесполезен, и необходим: можно править без него, но никак не против него.
В средоточии исполнительной власти
Слишком пристально вглядываясь в это легендарное учреждение, античные историки и поколения последующих компиляторов оставили неизученными настоящие центры принятия решений и новые социальные слои, по окончании эпохи двенадцати Цезарей[41] вырвавшие исполнительную власть из рук палатинских отпущенников. Мы уже упоминали Императорский совет, члены которого назначались сроком на год и получали вознаграждение. Больше мы знаем об исполнительных органах — крупнейших канцеляриях. Они функционировали как статс-секретариаты. На второстепенных должностях в них по-прежнему встречаются отпущенники, но в один прекрасный день они сами или их дети пополняли ряды всадников. Большая часть властных и управленческих функций перешла в руки именно этого среднего класса — так называемого всаднического сословия.
Это богатое и предприимчивое сословие из второго уже давно превратилось бы в первое, если бы сенату не удалось сохранить и упрочить свои привилегии, став открытым снизу или сбоку для высших слоев всадничества, усвоив новые стремления и ценности. В каждом отдельном случае процесс перетекания из сословия в сословие контролировался императором, который, таким образом, по-прежнему поддерживал равновесие сословий. Сохранение формальной иерархии маскировало рост реальной мобильности внутри римского общества. Теперь человека из его природного положения вырывали не войны, не революции, не интриги, не чрезвычайные дарования и даже не просто случай. Труд, профессиональные достижения, упорная интеллектуальная деятельность всякого рода все большему числу людей позволяли продвигаться вверх или по крайней мере надеяться на возвышение. Этот фактор был менее заметен, но более полезен для общественного порядка, чем любое репрессивное законодательство. Случалось даже, что всадники отказывались от возможности получить сенаторский сан, сохраняя прежний статус, дававший им доступ к истинным рычагам политической и экономической власти. Сенаторское и всадническое сословие скорее дополняли друг друга, чем противостояли. Взаимного недовольства избежать было нельзя, тем более что Траян и Адриан не скрывали своего предпочтения всадникам, а Антонин отдавал им только должное. Но в любом случае если аристократия отступила перед натиском талантливых и честолюбивых людей, винить в этом она может только себя. Пример кланов Анниев и Ариев показывает, что все козыри были у нее на руках — только надо было уметь их разыгрывать.
Всадничество приобреталось по императорскому патенту; по воспоминаниям о военном происхождении сословия, оно еще долгое время давало привилегию символически или реально содержать «общественного коня», но в первую очередь это было благородное звание, символом которого служило золотое кольцо. Всадник должен был доказать доход в четыреста тысяч сестерциев в год — меньше половины сенаторского ценза. Для этих людей — в большинстве своем финансистов и предпринимателей — это не было проблемой. Наибольшего расцвета всадничество достигло, когда брало на откуп налоги, но с тех пор как взимание налогов перешло под контроль государства или прямо проводилось государством, всадникам пришлось превратиться в податных инспекторов. Кто-то из всадников возглавлял и финансовое ведомство — Счетную канцелярию (a rationibus). Другие стояли во главе ведомства переписки (ad epistulis), разделенного на два отделения, латинское и греческое (своего рода два министерства внутренних дел, между которыми делилась Империя к западу и к востоку от Эгейского моря), канцелярии ad libellis, ведавшего прошениями, ad studiis, занимавшегося личными делами чиновников, a memoria, хранившего архивы фараонов. Правда, трудно вообразить себе эту гору пергамента; огонь, вода и крысы за многие века не истребили бы ее, если бы во времена монахов-переписчиков она бы попросту не отправилась в переработку. Мы должны понять, что о настоящей жизни Империи знаем очень мало. Осталась лишь память римского народа, воплощенная в камне.
«Вечный эдикт», составленный величайшим юрисконсультом той эпохи Сальвием Юлианом, самим названием показывает, до какой степени римляне полагались на свою юридическую деятельность — даже если слово «вечный» здесь надо понимать более скромно, в смысле «постоянный», в противоположность временному. Юлиан был уроженцем Гадрумета в Тунисе, происходил, очевидно, из семьи римских поселенцев и сделал в Риме блестящую юридическую карьеру. Адриан ввел его в Императорский совет и удвоил ему жалованье, чтобы удержать его там. Этот исключительно строгий и ясный ум сыграл, возможно, сам того не зная, исключительную цивилизующую роль: он упорядочил нормы права. На этой стадии развития античного общества не было ничего важнее. До тех пор римский закон, уже около тысячи лет опиравшийся на Двенадцать бронзовых таблиц, развивался лишь благодаря эмпиризму так называемого преторского права. Каждый претор (высший судебный чин), вступая в должность на очередной год, объявлял свою программу, то есть правила своего судопроизводства, и тем самым на свой лад толковал закон. Даже если произвол ограничивался здравым смыслом, чувством справедливости и апелляционными процедурами, беспорядок был неизбежен. Адриан решил положить этому конец.
Сальвий Юлиан почти ничего не выдумал, но расчистил заросли и сделал просеки в запущенном лесу, который двести лет спустя вновь почистил Феодосий, а триста — Юстиниан. Кодификация отнюдь не остановила развитие права, а создала в нем пространство для творчества, как в следующем поколении, при Северах, показали знаменитые специалисты по государственному праву: Папиниан, Павел и Ульпиан. Но Юлиан не был прогрессистом: он принадлежал к более консервативной из двух крупнейших школ философии права при Империи — так называемой сабинианской. Другая, прокулианская, считалась новаторской. Чтобы понять разницу между ними, приведем такой пример. Если у сабинианца спросили, кому принадлежит стол, сделанный столяром из моего дерева, то он ответил бы, что мне, поскольку существо вещи — материя, а она не меняла собственника. Прокулианец возразил бы: столяру, потому что форма изменила природу вещи. Это уже Средние века и даже еще более позднее время: ведь основные принципы права, которым учат сейчас в университетах, — все те же принципы этих римских школ.
Отныне император, издающий эдикты и рескрипты, вполне естественно привлекал в свой Совет лучших юрисконсультов. Марк Аврелий завоевывал уважение у Сальвия Юлиана и учился вместе с его внучатым племянником Дидием Юлианом, который позднее стал одним из его главных военачальников. В Императорский совет при нем входили два ученика Сальвия: Волузий Мециан и Корвидий Сцевола. «Больше всего он любил советоваться с юрисконсультом Сцеволой», — передает Капитолин. Странно, что историк не упоминает имени, оставшегося в веках: Гая, автора «Институций», до сих пор хранящихся во всех университетских библиотеках. Гай для нас так и остается знаменитым незнакомцем. Вероятно, он не занимал государственных постов, но был весьма уважаем: его «Руководство права» переписывали все студенты-юристы. Уже в последние годы Империи «Руководство» было потеряно и в XIX веке обнаружено на обороте рукописи святого Иеронима. Эта находка, начиная со знаменитой формулы «Руководства» «Всякое право относится к лицам, действиям или вещам», перевернула все современное учение о праве. Возможно, никому не известный Гай входил в число «мудрецов» (prudentes), частные мнения которых, если они совпадали между собой, приобретали силу закона. Таким образом, правотворчество и юриспруденция все отчетливей становились прерогативой весьма обособленной корпорации, которая обладала доверием и служила совестью самого высокопоставленного из своих членов — самого императора.
Охватить одним взглядом и оценить законодательное и регламентаторское творчество Марка Аврелия трудно. Традиция, что естественно, особенное значение придает его деятельности, касавшейся состояний частных лиц. Действительно ясно, что пора было навести порядок в семейных делах, издавна оставленных произвольным решениям: «Он первый создал должность претора по опеке, надзиравшего за опекунами, прежде дававшими отчет лишь консулам. Он издал новые законы о наследстве, об опеке отпущенников, о материнском имуществе, о доле сыновей в наследстве матери». Сохранились тексты относительно положения сирот, отпуска рабов на волю, приданого: они свидетельствуют об элементарном стремлении защитить слабого, но еще больше — о простой необходимости равновесия и единообразия. Напрасно было бы искать в этих текстах дух высокого гуманизма, носителем которого был философ Марк Аврелий. Неужели он, как думают многие, был так далек от жизни, так нерешителен, а то и лицемерен, что величие его души привело лишь к отдельным незначительным реформам?
