«Рассказывали, что во время кругосветного плавания командир корабля, на котором находился граф Толстой, приказал бросить в море обезьяну, которую тот держал при себе. Но Толстой протестовал и просил командира позволить ему зажарить ее и съесть. Впрочем, Толстой всегда отвергал правдивость этого рассказа» {37. т. 8, с. 504–505}.
С Алеутских островов Толстой вернулся через всю Россию сухим путем и явился в Петербург — Американцем.
«Несколько дней пред тем Толстой прострелил капитана Генерального штаба Брунова, вступившегося, по сплетням, за одну из своих сестер, о которой Толстой сказал какое-то словцо, на которое в настоящее время не обратили бы внимание или бы посмеялись, и не более; но надо перенестись в ту пору, чтобы судить о впечатлениях. Когда словцо это дошло до брата, то он собрал сведения, при ком оно было произнесено. Толстой подозревал (основательно или нет, не знаю), что Нарышкин, в числе будто бы других, подтвердил сказанное. Этот последний знал, что Толстой подозревал его в этом. Играли в бостон с прикупкой; Нарышкин потребовал туза такой-то масти. Он находился у Толстого; отдавая его, без всякого сердца, обыкновенным дружеским, всегдашним тоном он присовокупил; „Тебе бы вот надо этого!“ — относя к другого рода тузу.[44] На другой день Толстой употреблял все свои средства к примирению, но Нарышкин оставался непреклонен, и чрез несколько часов был смертельно ранен в пах» {99. с. 71}.
«Линев, 22-летний Геркулес, чрезвычайно красивый, но столь же глупый и необразованный, на хорошем счету у начальства. Одна молодая знатная дама, пораженная его красотою, влюбляется в него. Внимание это подмечает один из его товарищей, Алексей Александрович Ушаков, и решается на смелую интригу.
Искусно владея пером, Ушаков пишет, от имени Линева, пламенное письмо на имя знатной дамы, в условленном месте получает ответ и завязывает правильную переписку. Молодая дама, выданная замуж ребенком за развратного 17-летнего юношу и развращенная уже своим мужем, увлекается романом и соглашается на свидание с Линевым в одном из загородных парков, назначенное ей Ушаковым.
Линев ничего не знает и не подозревает; в назначенный вечер Ушаков сообщает ему о счастии, которое его ожидает, но, опасаясь невыносимой глупости товарища, приказывает ему не пускаться в объяснения и как можно больше молчать. Все свершается по плану Ушакова, и свидания стали повторяться.
Тайна этих свиданий, однако, скоро оглашается в обществе офицеров; один из них, граф Федор Иванович Толстой („американец“), отъявленный повеса, решается проверить эти слухи и подкарауливает у павильона выходящих из оного влюбленных.
Линев не узнает в темноте Толстого, но бросается в кусты и присаживается на корточках, закрыв лицо руками Толстой, как бы ничего не замечая, подходит к кусту, и на Линева с безоблачного неба льется целый поток. Испытание ужасное, но решительное. Линев не выдает себя. Толстой догоняет даму и говорит ей, что сейчас, на опыте, убедился в безграничной к ней преданности Линева, что она вполне может рассчитывать на его молчание, и обещается честью никому не рассказывать о происшедшем. Держать слово, однако, не в обычаях Толстого, и бедный Линев переносит много насмешек от своих товарищей.
Знатная дама отправляется навсегда за границу, и роман оканчивается» {148. с. 402}.
«Женатый на цыганке,[45] известной своим голосом и принадлежавшей к московскому табору, он превратил свой дом в игорный, проводил все время в оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры.[46] Говорят, что он раз, в доказательство меткости своего глаза, велел жене стать на стол и прострелил ей каблук башмака» {47, т. 8, с. 243}.
«Шла адская игра в клубе. Наконец все разъехались, за исключением Толстого и Нащокина,[47] которые остались перед ломберным столом. Когда дело дошло до расчета, Толстой объявил, что противник должен ему заплатить двадцать тысяч.
— Нет, я их не заплачу, — сказал Нащокин, — вы их записали, но я их не проиграл.
— Может быть, это и так, но я привык руководиться тем, что записываю, и докажу вам это, — ответил граф. Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и прибавил: — Он заряжен: заплатите или нет?
— Нет.
— Я вам даю десять минут на размышление.
Нащокин вынул из кармана часы, потом бумажник и отвечал:
— Часы могут стоить рублей пятьсот, а в бумажнике — пятирублевая ассигнация: вот все, что вам достанется, если вы меня убьете. А в полицию вам придется заплатить не одну тысячу, что бы скрыть преступление. Какой же вам расчет меня убивать?
— Молодец, — крикнул Толстой и протянул ему руку. — Наконец-то я нашел человека!» {127. с. 538}
Последние слова Американца — аллюзия на слова Понтия Пилата о Христе: «Се Человек!» («Ессе Homo»);[48] возможно, также и на слова Диогена, ходившего, согласно легенде, днем при ярком солнечном свете с зажженным светильником и отвечавшего на вопрос «зачем?»: «Ищу человека!»
«Я слышал, насколько мне помнится, от моего отца такую версию этого рассказа:
— Граф, вы передергиваете, — сказал ему кто-то, играя с ним в карты, — я с вами больше не играю.
— Да, я передергиваю, — сказал Федор Иванович, — но не люблю, когда мне это говорят. Продолжайте играть, а то я разможжу вам голову этим шандалом.
И его партнер продолжал играть и… проигрывать» {762, с. 25–26}.
«Помню, что рассказывали об нем, будто остановленный противником при передергиванье карты, он, нисколько не смутясь, отвечал ему: „Это правда; но я не люблю, чтобы мне это говорили“. Это слово принадлежит не ему первому. Я нашел его в „Записках“ Сен-Симона. Жаль, что отнимаю у него право на это жалкое преимущество» {49, с. 096}.
«Раз собралось у Толстого веселое общество на карточную игру и на попойку. Нащокин с кем-то повздорил. После обмена оскорбительных слов он вызвал противника на дуэль и выбрал секундантом своего друга.[49] Согласились драться следующим утром.
На другой день, за час до назначенного времени, Нащокин вошел в комнату графа, которого застал еще в постели. Перед ним стояла полуопорожненная бутылка рома.
— Что ты это ни свет ни заря ромом-то пробавляешься! — заметил Петр Александрович.
— Ведь не чайком же мне пробавляться.
— И то! Так угости уж и меня, — он выпил стакан и продолжал. — Однако, вставай, не то мы опоздаем.
— Да уж ты и так опоздал, — отвечал, смеясь. Толстой. — Как! ты был оскорблен под моим кровом и вообразил, что я допущу тебя до дуэли! Я один был вправе за тебя отомстить; ты назначил этому молодцу встречу в восемь часов, а я дрался с ним в шесть: он убит» {127. с. 539}.
«Я слышал от моего отца следующую версию этого рассказа: на одном вечере один приятель Толстого сообщил ему, что только что был вызван на дуэль, и просил его быть секундантом. Толстой согласился, и дуэль была назначена на другой день в 11 часов утра; приятель должен был заехать к Толстому и вместе с ним ехать на место дуэли. На другой день в условленное время приятель Толстого приехал к нему, застал его спящим и разбудил.
— В чем дело? — спросонья спросил Толстой.
— Разве ты забыл, — робко спросил приятель, — что ты обещал мне быть моим секундантом?
— Это уже не нужно, — ответил Толстой. — Я его убил.
Оказалось, что накануне Толстой, не говоря ни слова своему приятелю, вызвал его обидчика, условился стреляться в 6 часов утра, убил его, вернулся домой и лег спать» {762, с. 24}.
Для Толстого не было никаких запретов, он мог перешагнуть через все — и при этом был человеком острого ума, замечательно владел языком. Гоголь в письме М. С. Щепкину писал по поводу одного из актеров, игравших в «Ревизоре»: «Он должен скопировать того, которого он знал говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться американца Толстого» {44. т. 13, с. 118}. Толстой был принят в свете, знаком со многими замечательными людьми. Жуковский, Пушкин и Вяземский адресовали ему поэтические послания, он был принят в лучших домах (в первую очередь, в Москве, где поселился после выхода в отставку). Уже в отставке Американец женился на цыганке Авдотье («Дуняше») Тучаевой, но ни женитьба, ни рождение многочисленных детей не мешали Толстому продолжать разгульную жизнь, попойки и дебоши, безудержную картежную игру и т. п. В последние годы жизни он немного успокоился и даже удивлял окружающих своими глубокими познаниями и суждениями, столь, на первый взгляд, не соответствовавшими легендарной репутации гуляки. Однако сквозь любую маску спокойствия нет-нет да и прорывалась характерная «толстовская дикость» (выражение Л. Н. Толстого) — как из-под его щегольского фрака нет-нет да и выглядывала «американская» татуировка.
