Друзья вооружили юношу. Он взял щит одного пехотинца, опоясался коротким испанским мечом и вышел навстречу хвастуну, который даже высовывал язык в виде насмешки. Оба войска смотрели на своих бойцов со страхом и надеждой. Великан стоял смело и самоуверенно в своей яркой одежде, сверкая золотым оружием и драгоценными украшениями; римлянин приблизился к нему спокойно, проникнутый мужеством и безмолвным негодованием, в простом, но удобном вооружении. Для начала боя галл, держа щит на далеком расстоянии от себя, шумно ударил длинным мечом по оружию противника. Но римлянин не растерялся: он в ту же минуту подскочил очень близко к великану, прижался к нему всем телом, предварительно оттолкнув снизу его щит своим, и, поставленный этой близостью вне всякой опасности быть раненым, несколько раз вонзил свой короткий меч в живот противника. Великан захрипел и упал мертвый. Над трупом Т. Манлий не позволил себе никаких поруганий; он только снял с его шеи цепь и надел на себя, несмотря на то, что она была вся в крови.
Галлы точно окаменели от испуга и изумления; римляне же радостно поспешили к своему герою и с громкими поздравлениями и хвалами привели его к диктатору. В шутливых, безыскусных песнях, слагающихся обыкновенно солдатами в подобных случаях, стало попадаться теперь и прозвище Torquatus, т. е. человек в цепи, и оно сохранилось за победителем и его родом навсегда как почетное свидетельство его подвига. Диктатор наградил доблестного юношу золотым венцом. Галлы были поражены смертью своего сородича до такой степени, что на следующую же ночь поспешно покинули свой лагерь и через Тибур, с которым у них был заключен союз против Рима, удалились в Кампанию. Через год они вернулись снова и дошли с тибуртинцами до ворот Рима, но здесь, у Коллинских ворот, потерпели полное поражение. Т. Манлий, достаточно доказавший свою геройскую отвагу, стал после этого восходить от одной высокой должности к другой. Приводимое, однако, Ливием сведение, что он уже в 351 и 349 гг. был диктатором, очень сомнительно, так как достоверно известно, что его в первый раз избрали консулом в 347 г. В третий раз он занимал эту должность в 340 г., когда началась война с латинянами, и этот год был временем его величайшей славы.
Существовавший между латинянами и римлянами союз был до этих пор основан на принципе полного равноправия; но римляне, по-видимому, не особенно внимательно относились к этому принципу. Недовольные латиняне сообразили, что они могут воспользоваться тяжелой для римлян войной с самнитянами, и стали сами готовиться к войне с Римом. Это враждебное настроение еще более усилилось, когда римляне, узнав об их замыслах, поспешили заключить мир с самнитянами (в 341 г.), не спрося согласия у латинян, хотя эти последние были их союзниками в войне с Самниумом. С каждым днем можно было ожидать взрыва. Латиняне соединились с кампанцами, которые уже давно тяготились римским владычеством, с сидицинцами и анциумскими вольсками; самнитяне же и герники приняли сторону Рима. Римляне поняли, что войны не избежать, что настала пора окончательно решить оружием вопрос, Рим ли должен сделаться латинским городом или латиняне – подданными Рима, и приготовились бороться до последней крайности. Народ выбрал главнокомандующим Публия Деция, еще недавно в Самнитской войне так блистательно доказавшего свое военачальническое дарование, и Т. Манлия, которого все знали как человека сурового, энергичного и непоколебимо-мужественного. Обоих их избрали консулами на 340 г., в котором ожидали начала войны.
Прежде чем взяться за оружие, латиняне попытались добиться своей цели путем переговоров и миролюбивого соглашения. Они отправили десять своих старейших сенаторов и обоих преторов (т. е. высших должностных лиц государства) в Рим, где депутаты предъявили требование, чтобы Рим и Лациум составили отныне одно государство, чтобы половина сената состояла из латинян и чтобы один из консулов каждый раз избирался также из жителей Лациума. Римские сенаторы с негодованием отвергли это требование, а консул Манлий объявил, что если республика малодушно и трусливо уступит такому наглому притязанию, то он придет в курию с оружием и положит на месте первого латинянина, какой попадется ему на глаза. После этого он обратился к статуе Юпитера и призвал этого бога в свидетели законности прежних договоров; сенаторы энергично вторили ему, но предводитель латинского посольства, претор Л. Анний из Сетии, презрительно отвечал, что ему нет никакого дела до римского Юпитера. Не успел он произнести эти слова, как бог страшным громом и ливнем обнаружил свое присутствие и засвидетельствовал нарушение всех дружественных связей. Анний немедленно понес кару за свое богохульство. В ту минуту как он, вне себя от гнева, сбегал со ступеней храма, в котором происходило совещание, его поразил удар, и он покатился вниз безжизненным трупом. Увидя это, Торкват воскликнул громко, так что его могли услышать народ и сенаторы: «Все идет отлично! Сами боги положили начало нашей справедливой войне. Ты жив еще, великий Юпитер! Не напрасно, значит, мы посвятили тебе, отцу богов и людей, это священное место! И вы, квириты, еще колеблетесь взяться за оружие, когда боги сами подали вам пример? Знайте, что я повергну в прах латинские легионы так, как Юпитер поверг здесь их посланника!»
При начале войны латинские легионы стояли в Кампании, около Капуи, – потому ли, что они остались здесь после недавно окончившейся Самнитской войны, или потому, что намеревались предпринять вместе с кампанцами общий поход против Самниума. Римляне составили и привели в исполнение такой стратегический план, который, по мнению Нибура, принадлежит к самым смелым и глубокомысленным, какие когда-либо прославили полководца. Две консульские армии – четыре легиона – были назначены в поход, а легионы городские и резерв из пожилых людей остались в Риме и перед Римом под начальством Л. Папирия, возведенного в сан диктатора. Оба консула прошли ускоренным маршем через земли дружных с Римом сабинян, марсов и педигнов в Самниум, а оттуда, после соединения с самнитянами и герниками, – в Кампанию, где скоро очутились в соседстве неприятельского войска. Этот смелый маневр мог одним или немногими ударами дать в короткое время решительный исход войне; между тем если бы римляне, вместо того чтобы действовать таким образом, стали, пользуясь отсутствием латинской армии, завладевать поодиночке латинскими городами, эта война, затянулась бы надолго, и самнитяне, после удаления латинских войск в Лациум для защиты своих городов, завоевали бы Кампанию и Капую, от господства над которыми Рим вовсе не желал отказываться.
Объединенное войско римлян и самнитян расположилось лагерем вблизи Капуи, против лагеря неприятелей. Римские полководцы нашли нужным в эту войну особенно усилить военную дисциплину, так как язык, обычаи и способ вооружения были совершенно одинаковы у римлян и латинян и так как солдаты и офицеры с той и другой стороны были знакомы между собой по прежним кампаниям, вследствие чего легко могли происходить недоразумения и столкновения. Вступать в поединки с латинянами на форпостах было запрещено под страхом смертной казни. Но вот однажды случилось, что из числа многих эскадронных командиров, посланных на рекогносцировку, сын консула, Тит Манлий, наткнулся со своим отрядом на неприятельский пост, состоявший из тускуланской конницы, предводителем которой был Гемин Меций, человек знатного рода и пользовавшийся уважением. Он знал сына консула и тотчас же принялся дразнить его. «Так вот что! – закричал он. – С одним эскадроном вы хотите вести войну против латинян и их союзников? Ну а оба консула и их армии чем намерены заняться?» – «Они явятся, когда наступит время, – отвечал Манлий, – и с ними придет Юпитер, свидетель нарушенного вами союза. Если уже у Регильского озера вам досталось от нас порядком, то здесь мы надеемся окончательно отбить у вас охоту драться с нами». Гемин подъехал ближе и сказал: «А не желаешь ли ты, пока еще не наступил этот день, сразиться здесь со мной, чтобы, не откладывая в долгий ящик, можно было решить, насколько латинский всадник сильнее и искуснее римского?» Юноша не мог остаться равнодушным к этому вызову и, вопреки запрещению отца, схватился за оружие. Противники наскочили друг на друга с опущенными копьями. Манлий ударил копьем в шлем неприятеля, Меций оцарапал шею его лошади. После этого они сдвинули коней, и Манлий воткнул острие копья между ушами лошади латинянина. Животное поднялось на дыбы и сбросило с себя всадника; в ту самую минуту, как он, опершись на копье и щит, хотел подняться, Манлий вонзил в него копье так глубоко, что оно прошло насквозь и пригвоздило его к земле. Сняв с убитого вооружение, победитель вернулся к своему отряду и при восторженных ликованиях солдат поспешил в лагерь, прямо к палатке отца, не соображая, что он сделал и что ожидало его за этот проступок, «Отец! – сказал юноша. – Для того чтобы свет справедливо признавал меня порождением твоей крови, я приношу тебе эту добычу, снятую мной с убитого врага, вызвавшего меня на бой».
