- Рабоче-крестьянская инспекция, - шепнула мне Александра Федоровна.
- Белье казенное? - спросила еврейка, по-видимому, главное лицо в комиссии.
- Свое, - ответила староста.
- Часто меняете? - обратилась она ко мне.
Я рассмеялась.
- И почему вы смеетесь? - спросила она сурово, сморщив маленькую мордочку. - Покажите-ка, - и она отвернула край одеяла на моей постели.
Я стояла не двигаясь и продолжала улыбаться... Решительным движением она стала подходить ко всем кроватям, откидывать одеяла и смотреть постельное белье.
- Чисто у вас, - сказала она.
- Политические, - пояснил комендант.
- Что же вы раньше не сказали? Ваша фамилия? - обратилась она ко мне.
- Толстая.
- А! Я потом зайду к вам.
Инспекция ушла в сопровождении следовавшей по пятам свиты, а я пошла в контору, где мне было поручено организовать перепись заключенных.
Мы еще не успели наладить работу, как в контору вошла комиссия. С тем же деловым, важным видом маленькое существо продолжало расспрашивать о порядках в лагере - и вдруг величественно, отчего я опять чуть не расхохоталась, махнула крошечной ручкой по направлению к своей свите.
- Прошу вас, товарищи, выйти, - сказала она, - я желаю наедине побеседовать с заключенными.
Почтительно склонившись, комендант, а за ним помощники вышли из комнаты.
- Ну-с, товарищи, - сказала она, когда в конторе остались одни заключенные, - я, - и она ткнула себя в красную сатиновую грудь указательным пальцем, - представитель рабоче-крестьянской инспекции, с одной стороны, с другой - я - член женотдела. Товарищи! Наше рабоче-крестьянское правительство очень озабочено тем, чтобы граждане рабочие, крестьяне, вообще, так сказать, трудящиеся, заблудившиеся еще, вероятно, под гнетом буржуазного правительства, просвещались бы в духе социализма. Товарищи! Вы все должны идти с нами в ногу. Все должны помогать делу советского строительства. Каждый из вас должен, выйдя на свободу, постараться стать в ряды пролетариата, борющегося за свободу трудящихся. Кто здесь в лагере занимается просвещением?
Молчание.
- Кто работает с неграмотными?
- Я.
- Товарищ Толстая?
- Да.
- А как вы ведете партийную работу?
- Никак.
- Почему?
- Не сочувствую.
- Вот как. Это интересно. Но мы с вами побеседуем после. А теперь, товарищи, я прошу вас просто рассказать, как вы здесь живете. Хорошо ли вас питают? Получаете ли вы казенную одежду, достаточно ли дров?
Заключенные молчали.
- Товарищи, я вас спрашиваю: никто не жалуется на питание? на плохое обращение начальства?
Зло меня взяло.
- К чему эти вопросы? - не выдержала я. - Неужели вы не понимаете, что заключенные молчат совсем не потому, что жаловаться не на что, а потому, что скажи кто-нибудь слово: или в карцере заморозят, на работах замучают, или подведут под такую статью, что и в живых не останешься.
- Товарищи! - воскликнула она снова. - Товарищ Толстая ошибается. Я отвечаю за вас, я, - и маленький указательный палец опять воткнулся в сатиновую рубаху, - говорите. Не бойтесь.
Заключенные молчали.
- Ну!..
- Как мы будем говорить, когда мы не знаем, что нам полагается, - сказала я, - дают нам суп из мороженых картофельных очисток, хлеба не хватает, одежду предлагают старую, грязную... А разве мы знаем, что нам полагается?
- Это правда? - обратилась инспекторша к заключенным.
- Чего там... конечно, правильно, - послышались голоса, - масла сполна не получаем, в карцер за каждый пустяк сажают... сахара тоже недовес.
- Так. Так. Что же вы молчали, товарищи? А? Несознательность. Да.
Ревизия кончилась, инспекторша уехала. Заключенные трепетали.
Несколько дней подряд приезжали какие-то люди, ходили на кухню, расспрашивали, что-то писали. Раза два появилась маленькая коммунистка в той же кожаной куртке, с кожаной фуражкой на голове. И каждый раз неизменно она заходила в нашу камеру.
- Товарищ Толстая! - сказала она мне однажды. - Хотите пойти в театр? Я скажу коменданту, чтобы он вас отпустил.
- Нет.
- Почему?
- Не пойду, и только.
Иногда она пробовала говорить со мной на политические темы. Говорила она заученные фразы о советском рае, о развивающемся сознании пролетариата, о грядущей мировой революции. Мне было скучно, большей частью я молчала. Она радовалась, когда я не сдерживалась и отвечала.
Я посоветовала Дуне подать коммунистке прошение об освобождении. Жалко было глядеть на это несчастное, безобидное, кроткое создание, томящееся неизвестно за что. Прошение написали, переписали, Дуня поставила крестик вместо подписи, кто-то за нее расписался, и стали ждать коммунистку.
Через несколько дней она пришла.
- За что арестована? - спросила она, пробежав прошение глазами.
- Да хиба ж я знаю? Арестовали за что-то.
- Ну, ладно, давай, товарищ Дуня, твое прошение. Посмотрим, что можно будет сделать.
- Спасибо, милая барышня.
- Я не барышня, а товарищ. Вы, товарищ Дуня, в школу ходите?
- Хожу.
- Ну и прекрасно. Выйдете из школы грамотной сознательной гражданкой. Может быть, еще будете вместе с нами бороться за рабоче-крестьянскую власть, комиссаром будете...
Дуня смотрела на нее непонимающими наивными серыми глазами, но улыбалась, она была рада, что коммунистка взяла прошение.
- Такие у власти не бывают, - сказала я.
- Почему же это? - обратилась ко мне коммунистка, как всегда жадная до споров.
- Честна слишком.
- То есть что вы хотите этим сказать?
- Ничего. Таким, как Дуня, место теперь в тюрьмах, в лагерях. У власти товарищи, гвардейские солдаты, с отстреленными указательными пальцами, грабители...
- Продолжайте, пожалуйста.
- ...грабители русской исконной старины.
Я вышла в соседнюю комнату, прикрыла дверь и быстро из-под изразца вытащила крест.
- Вот они, ваши честные работники из рядов пролетариата! - сказала я, бросая на стол лоскутик с крестом. - Вы когда-нибудь видели архиерейские одежды? Вот из этого комендант шьет платья своим женам, ограбляя монастырскую ризницу... Грабит заключенных, морит голодом, истязает...
Она слушала меня, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила:
- Дайте сюда.
Схватив лоскуток, она выбежала из комнаты.
Через некоторое время коменданта уволили. Я была спасена. Но староста была права: положение заключенных не улучшилось.
* * *
- Вставайте, Александра Львовна!
- А? Куда? Зачем?
Я открыла глаза, в комнате толпились кожаные куртки.
- Без разговоров! В театр.
- Почему так поздно? Я не хочу в театр, - пробормотала я.
- А вас и не спрашивают, гражданка, хотите вы или нет. Приказано.
- Обыск, - шепнула мне Александра Федоровна.
- Обыск? Опять? Почему же в театр?
- Ничего не знаю! Велено всем заключенным идти в театр. Лагерь оцеплен стражей.
- Что с собой брать? Деньги как?
- С собой берите, здесь все равно пропадут.
- А разве и здесь будут обыскивать?
- А как же? Затем и в театр всех загоняют, чтобы здесь дочиста перерыть...
"Как быть с дневником? - думала я, торопливо одеваясь. - Сжечь? Нет, жалко. Авось пронесет".
Выходим во двор, ярко освещенный факелами. Под деревьями между могильными памятниками вырисовываются кучки чекистов в остроконечных шапках. Они рассыпаны по всему лагерю. Шумят мотоциклетки, автомобили. Со всех сторон небольшими группами спешат заключенные в театр. В странном оцепенении, в полусне, я иду по двору. Мне кажется, что я никогда прежде не видела этого места, этих высоких деревьев, бросающих причудливые, нереальные тени, каменных глыб. "Должно быть, так в аду", - думала я.
Театр был также оцеплен стражей. Нас впустили внутрь. Нереальность исчезла. Здание было набито битком, арестованные всё прибывали.
На эстраде новый комендант и двое чекистов - женщина и мужчина. Женщина улыбалась. "Как она может?" - подумала я. Со сна ли, с перепугу или просто от холода многие заключенные дрожали.
Люди на эстраде сидели за столом, пересмеивались, что-то писали. А заключенные ждали два, может быть, три часа. Наконец стали вызывать. До меня очередь дошла только к утру.
- Толстая.
Сквозь толпу я протискалась на эстраду. Несколько вопросов - за что осуждены? чем занимаетесь, что у вас с собой? деньги? дайте сюда
Женщина быстрыми ловкими пальцами шарила по телу, щупала волосы, чулки, выворачивала карманы. Каждое ее движение вызывало дрожь отвращения, и надо было напрячь все члены, чтобы не отшвырнуть гадину.
У выхода из театра меня ждали товарищи по камере. Нас вывели во двор и повели в околоток, но не направо, где была больничка, а налево, в изоляционную для сифилитиков. Грязь, вместо постелей голые нары. Комната была полна. Женщины сидели. Уголовные ругались и сквернословили.
