Заключалась же басня моралью:
Так часто человек в расчетах слеп и глуп.
За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:
А как на деле с ним сочтешься —
Попался, как ворона в суп!
В сборниках русских пословиц печатаются две: «Голодный француз и вороне рад» и «Попался, как ворона в суп», причем первая — это свидетельство об историческом событии, а вторая приобрела самостоятельное значение и является, по мнению современного словаря, выражением, которое «иронически» передает понятие — «Оказаться в неожиданной, непредвиденной беде, в опасной и тяжелой ситуации». Однако и прямого значения пословицы не следует забывать.
Во время оно видели в Москве Наполеона
Москвичи начали возвращаться в Москву чуть ли не на следующий день после ухода французов. «Слава Богу, мы опять в Москве, хотя она обезображена, но мила», — писал московский купец Свешников в декабре 1812 года приятелю в деревню. К середине 1813 — началу 1814 года вернулось и большинство дворянских семейств. Хотя целые кварталы еще представляли собою пожарища, уцелевшие дома уже ремонтировались, строились новые. Налаживалась и обычная жизнь.
Но о чем бы ни говорили в те первые годы в после-пожарной Москве, разговор обычно сворачивался на недавнее прошлое, на пожар, на войну, на Наполеона. Вспоминали и последние месяцы допожарной Москвы и, сопоставляя факты, обнаруживали в тогдашней своей жизни много странного и прежде незамеченного.
«Удивительная тогда напала на всех слепота, — рассказывает в своих воспоминаниях Е. П. Янькова, московская аристократка, связанная родством со многими известными московскими фамилиями, — никто не заметил, что что-то подготавливается, и только когда француз в Москве побывал, стали припоминать то-то и то-то, по чему бы можно было догадаться о замыслах Бонапарта».
Как известно, к 1806 году замысел Наполеона развязать войну против России получил зримые черты: он начал концентрацию своих войск на границах с Россией, подготавливая плацдарм для наступления и направляя одновременно по нужному ему руслу общественное мнение. Через агентов, в основном иностранцев, Наполеон собирал в России разведданные и вел направленную пропаганду военного и прочего превосходства Франции над Россией.
Особенное значение Наполеон придавал общественному мнению и психологической деморализации противника.
В 1809 году он выступил с беспрецедентным в международных отношениях требованием запретить московский журнал «Русский вестник», издаваемый С. Н. Глинкой — поэтом, драматургом, участником наполеоновских войн 1805–1807 годов. В журнале печатались патриотические стихи, статьи, рассказы, повести о героических эпизодах русской истории, информация о современных событиях. В нем сотрудничали Г. Р. Державин, И. И. Дмитриев, А. Ф. Мерзляков и другие известные писатели и поэты. «По всей России, особенно в провинции, — свидетельствует П. А. Вяземский, — читали его с жадностью и верою. Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победы Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Нужно было поддерживать и воспламенять дух народный, пробуждать силы его, напоминая о доблестях предков, которые так же сражались за честь и целость Отечества… Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем или упорствовать до смерти или победы? Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем».
В 1809 году Наполеон через французского посла в России Коленкура высказал Александру I неудовольствие «неприязненным духом» «Русского вестника». В результате этой жалобы Глинка был уволен с государственной службы, цензор — профессор Московского университета и поэт А. Ф. Мерзляков — получил выговор, министр просвещения издал циркуляр об ужесточении цензуры «по материям политическим, которых не могут видеть сочинители и, увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных».
Московское дворянство подвергалось мощному и разнообразному профранцузскому воздействию: учителя, гувернеры, врачи, парикмахеры, французские эмигранты, путешественники, французы, поступившие на русскую службу — на статские должности и в армию, купцы, владельцы магазинов и многие другие — вот те, с кем московская светская публика, общаясь на каждом шагу, с восторгом и замиранием сердца внимая их рассказам о «великом императоре», охотно соглашалась в том, что во всем отсталой России далеко от передовой Франции. В то же время французские «просветители» живо интересовались различными вопросами военных, государственных, экономических дел России, и русские почитатели Наполеона и Франции, благодарные за внимание, услужливо выбалтывали французам все, что становилось им известно по службе, по должности, по родству и знакомству, и что иностранной державе, тем более враждебной, знать не следовало бы.
Большую подрывную работу вели в Москве католические аббаты, соединяя шпионаж с вовлечением нужных людей в католичество. Священник католической церкви Святого Людовика на Лубянке аббат Сюрюг, человек светский и даже склонный к литературному творчеству, регулярно посещал дом московского генерал-губернатора Ростопчина, где хозяин встречал его всегда с русским радушием. Аббат, не надеясь воздействовать на самого Ростопчина, обратил свое внимание на его жену графиню Екатерину Петровну. Он рассуждал с ней о гениальности Наполеона, о превосходстве армии и государственного строя его империи над всеми другими государствами, о превосходстве католичества над православием.
Аббат Сюрюг уговаривал графиню перейти в католичество, и в конце концов добился в этом успеха, и женщина оказалась под полным его влиянием. Современник вспоминает, что Екатерина Петровна публично упрекала мужа за его отрицательное отношение к Наполеону, «помазание на трон которого совершал сам папа римский». Это происходило в русском обществе в то самое время, когда Наполеон начал активно готовиться к войне против России.
При вступлении Наполеона в Москву Сюрюг остался в городе и был советником Наполеона по русским делам.
Наполеоновская «пятая колонна» в Москве добилась значительных успехов. А. Г. Хомутова, тогда молодая светская девушка, рассказывая о гулянье на Тверском бульваре на второй день после получения известия о начале войны, пишет: «Все разговоры вращались около войны: одерживались победы, терпелись поражения, заключались договоры. Но всего более распространено было мнение, что Наполеон, после двух-трех побед принудит нас к миру, отняв у нас несколько областей и восстановив Польшу, — и это находили вполне справедливым, великолепным и ничуть не обидным!»
В конце июня в Москве появились наполеоновские агитационные прокламации, аналогичные тем, которые он выпускал в оккупированных странах. Однако в Москве их начали распространять до вступления в нее французской армии. Прокламации представляли собой рукописные листочки и были весьма вольным переводом двух речей Наполеона, опубликованных в номере «Гамбургских известий», запрещенных русской военной цензурой к распространению. Прокламации рассылались по почте, неизвестные люди давали их для списывания желающим в кофейнях и трактирах. «Манера их изложения, — пишет об этих прокламациях в своих воспоминаниях Ростопчин, — вовсе не соответствовала видам правительства. Ополчение называлось в них насильственной рекрутчиной; Москва выставлялась унылой и впавшей в отчаяние; говорилось, что сопротивляться неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, какие он вел за собой, нужно божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, и что всякие человеческие попытки будут бесполезны».
По расследовании оказалось, что распространялись прокламации купеческим сыном Верещагиным и почтамтским чиновником Мешковым.
«Была в Москве, — продолжает свои воспоминания Янькова, — одна французская торговка модным товаром на Кузнецком мосту — мадам Обер-Шальме, препронырливая и превкрадчивая, к которой ездила вся Москва покупать шляпы и головные уборы, и так как она очень дорого брала, то и прозвали ее обершельма. Потом оказалось, что она была изменница, которая радела Бонапарту. Открыли, говорят, ее какую-то тайную переписку, схватили ее и куда-то сослали. (В действительности она ушла из Москвы вместе с французской армией и погибла в пути. — В.М.) А потом стали болтать, будто бы в 1811 году сам Бонапарт, разумеется, переодетый, приезжал в Москву и все осматривал, так что когда в 1812 году был в Москве, несколько раз проговаривался-де своим: „Это место мне знакомо, я его помню“».
