Румын, упомянутый Сандебергом, так и пропал в безвестности, но немец, которого звали Эрхард Хилле, после массового освобождения военнопленных в середине 1955 года вернулся на родину. Рассказанное им точно подтверждало историю, изложенную Сандебергом девятью годами ранее. Сам Сандеберг считает, что безразличное отношение министерских чиновников к тому, что он сообщил, объяснялось позицией министра иностранных дел Эстена Ундена, считавшего его нацистским приспешником, пытавшимся своими выдумками внести раздор между СССР и Швецией. Действительно, Унден отзывался о Сандеберге, как об «этом нацисте». По заявлению же самого Сандеберга, «нацистом он никогда не был, и это легко проверить». Только в мае 1949 года, по просьбе более молодых и энергичных старших чиновников министерства, Сандеберга пригласили для официального интервью.
Еще одна возможность была упущена в момент, когда после отъезда из Москвы Седерблума новый поверенный в делах Ульф Барк-Хольст, надеясь восполнить вред, нанесенный розыскам Валленберга его бывшим шефом, стал проводить в них новую энергичную линию. Барк-Хольст сообщил в МИД, что он хочет попытаться добиться еще одной встречи со Сталиным, и предложил министру иностранных дел Ундену поднять вопрос о Валленберге на предстоящей встрече с советским министром иностранных дел Вячеславом Молотовым в ООН в Нью-Йорке. Унден, однако, никак на его предложение не отреагировал; не одобрил он и еще одной инициативы Барк-Хольста — несмотря на данный американцам год назад отпор, попросить у них помощи.
Не смущенный серией отказов Стокгольма на свои предложения, Барк-Хольст предложил в декабре 1946 года Ундену добиться продвижения в розысках, «послав госпоже Коллонтай какой-нибудь красивый рождественский подарок». Таким образом, там, где Седерблум проявлял сверхосторожность, Барк-Хольст, как представляется, слишком полагался на энтузиазм. Тем не менее в предположении, что с русскими можно было бы договориться о какого-либо рода обмене, он мог оказаться прав. 30 декабря он телеграфировал в Стокгольм, сообщая, что «каждый раз, когда нами поднимался вопрос о поисках Валленберга, как правило, возникал встречный вопрос, не поступили ли новые обнадеживающие известия о Макаровой, прибалтах или Грановском [50]. Таким образом, они пытались использовать дело Валленберга в качестве основы для переговоров».
14 января 1947 года Барк-Хольст предложил Стокгольму приостановить на некоторое время кампанию по делу Валленберга в шведской прессе и приготовить для русских практические предложения по обмену. Как заявлял Барк-Хольст, «у него сложилось, возможно, излишне оптимистическое впечатление, что вопрос наконец сдвинулся с мертвой точки», но он не сможет сделать ничего, если не получит приемлемые для русских предложения.
В рассекреченных документах нет никаких указаний, получил он одобрение своим планам или нет, — по всей вероятности, однако, вопрос о выдаче лиц, которым было предоставлено политическое убежище, Швеция рассматривать не пожелала бы. После рассекречивания соответствующей переписки в 1980 году бывший премьер-министр Таге Эрландер заявил: «Предложение об обмене не поступало, и я бы его не одобрил». Правда, Эрландер согласился, что дело предстало бы в ином свете, если бы шведы на то время держали у себя советского шпиона, которого могли обменять [51].
Обозревая все важнейшие события в деле Валленберга в течение первых двух лет после его исчезновения, Эрландер признал: «Нам не удалось освободить одного из самых замечательных наших соотечественников, одного из самых великих. Продолжая попытки внести в его дело ясность, мы должны исходить из того, что Валленберг до сих пор жив, иначе дальнейшие расследования были бы бесполезны. Очень вероятно, что он до сих пор жив».
Для Нины Лагергрен «читать это было ужасно. Я словно в кошмаре — вот, значит, как Рауля бросили на произвол судьбы».
После отъезда из Москвы Седерблума и Барк-Хольста Швеция стала предъявлять СССР еще больше запросов и меморандумов. Теперь их направлял в МИД СССР новый шведский посол Гуннар Хэгглёф. Представления по-прежнему получали уклончивые ответы, пока 16 августа 1947 года русские, решив, по-видимому, покончить с надоедливым делом, поручили его первому заместителю министра иностранных дел Андрею Вышинскому, который до той поры подобными мелочами лично не занимался. Труднее всего для русских было объяснить шведам сообщение Деканозова [52]в письме Седерблуму от 16 января 1945 года о том, что «меры по охране г-на Валленберга» были «советскими военными властями приняты». Вышинский справился с объяснением, заявив, что его министерство действительно получало в свое время такое известие, но оно было основано «на косвенных данных, поступивших от одного из командиров в Будапеште», и проверить его не удалось. Офицер, от которого известие исходило, найден не был. Поиски Валленберга, проведенные в лагерях для военнопленных и в других учреждениях, также его следов не выявили. Короче, «Валленберга в Советском Союзе нет и он нам неизвестен». Нота заканчивалась «предположением», что Валленберг либо погиб во время боев за Будапешт, либо был похищен и убит нацистами или венгерскими фашистами. На некоторое время ответ Вышинского утихомирил шведов. Во всяком случае, министр иностранных дел Эстен Унден, как он позже в том признавался, совершенно не мог представить себе, чтобы такая блестящая личность, как Вышинский, была способна на беспардонную ложь. Вероятно, сомневающиеся в МИД Швеции были, но они сочли за лучшее промолчать. Гораздо труднее оказалось заставить замолчать шведскую прессу, так же, впрочем, как и некоторых парламентариев. В декабре 1947 года три члена риксдага выдвинули кандидатуру Валленберга на Нобелевскую премию мира, что, по-видимому, вызвало у советских властей такое острое раздражение, что они впервые решились на публичное обсуждение дела Валленберга в печати. 21 января 1948 года полуофициальный советский журнал «Новое время» дал залп изо всех своих бортовых орудий. «В Швеции развернута новая кампания клеветы по адресу Советского Союза. Покопавшись в антисоветском старье, прислужники шведской и иностранной реакции вытащили на свет и пустили в оборот так называемое «дело Валленберга».
«Новое время» сообщало, что до сих пор не известно, был Валленберг убит «озверевшими гитлеровцами или растерзан бандитами Салаши». Но затем в статье утверждалось: «…стараниями правых шведских газет этому прискорбному, но отнюдь не исключительному в военных условиях случаю был придан сенсационный, точнее, провокационный характер. В печати стали настойчиво распространяться басни о «советской тайной полиции», которая будто бы держит в своих страшных лапах Валленберга». Статья в «Новом времени» — типичный образец советской полемики, в ней даже не упоминается о гуманитарной деятельности шведского дипломата в Будапеште. Вместо этого статья клеймила «грязную кампанию» шведской прессы и утверждала, что в данном случае «речь идет не столько о тайне, сколько о самой вульгарной провокации», само же дело Валленберга в статье называлось результатом «подлой деятельности шведских «сводных братьев» американских поджигателей войны». Сущность дела полностью игнорировалась. Через несколько месяцев волей судьбы друг Валленберга и его коллега по Будапешту Пер Ангер был переведен в политический отдел МИДа Швеции, где, среди прочих обязанностей, ему поручили вести все более обрастающее бумагами досье Валленберга. Просматривая содержащиеся в нем документы, Ангер нашел подтверждение своему убеждению, что Валленберг жив и находится у русских в руках. Он посчитал отношение Седерблума к делу губительно малодушным, а заверение Вышинского о том, что о Валленберге в Советском Союзе ничего не известно, полностью неубедительным. Донесения же и слухи о гибели шведского дипломата в конце битвы за Будапешт распространялись, по мнению Ангера, преднамеренно, чтобы предотвратить дальнейшие расследования. Ангер из собственного опыта знал, с какой подозрительностью относились русские к деятельности шведского и других иностранных представительств после того, как они взяли город. С тем большим подозрением они должны были отнестись к Валленбергу, обнаружив его отдельно от коллег в Пеште, на другом берегу Дуная, а также к его заверениям, что он находится там для оказания помощи евреям, — заверениям, которые, по мнению Ангера, были способны вызвать у русских лишь недоверчивую улыбку. Перед глазами у него был недавний пример, как русские из-за подобных же подозрений арестовали в Будапеште пять представителей швейцарской дипломатической и консульской службы и продержали их у себя год, прежде чем обменять на двух находившихся под арестом в Швейцарии советских граждан. Напрашивался вывод, что Валленберга, возможно, постигла такая же участь. В то же время, независимо от подобных предположений, по мере возвращения из СССР на Запад отбывших свой срок военнопленных стали распространяться тревожные, хотя и ничем пока не подтвержденные, слухи о том, что Валленберга в различное время видели в московских тюрьмах в Лефортово и на Лубянке. Немаловажным свидетелем в этой связи выступал шведский журналист Сандеберг; именно по инициативе Ангера его пригласили наконец в 1949 году — т. е. через три года после возвращения из русского плена — рассказать свою историю в МИДе Швеции. Прямых доказательств, которые могли бы подтвердить все эти свидетельства и, таким образом, послужить основой для дальнейших дипломатических действий, пока еще получено не было, но косвенные данные в немалой степени укрепляли убежденность Ангера в том, что Валленберг жив или, по крайней мере, до середины 1947 года был жив. Что до политического босса Пера Ангера, министра иностранных дел Эстена Ундена, то «он, по-видимому, с готовностью принял объяснение Вышинского, что Валленберга на территории Советского Союза нет», как сообщал Ангер в своих мемуарах много лет позже.
