Словом, очень многое из того, что написано на тему "война и евреи", преследует определенные идеологические цели и не может восприниматься в качестве объективных исследований совершившегося, начиная со статистики погибших.
В заключение стоит затронуть еще один острый вопрос. В последнее десятилетие на Западе подвергаются резкой критике и даже судебным преследованиям так называемые ревизионисты авторы, пытающиеся доказывать, что массовое уничтожение евреев в 1941-1945 годах вообще не имело места. При этом один из главных аргументов "ревизионистской" литературы отсутствие в Третьем рейхе, как они утверждают, главного "орудия" массового уничтожения людей - газовых камер (ГК), в которых, согласно выводам предшествующих авторов, и погибли миллионы евреев.
Однако спор о том, реальны или легендарны ГК, как представляется, только уводит в сторону от сути дела и затемняет ее. Например, было расстреляно или сожжено в запертых амбарах все (включая детей) население почти 700 белорусских деревень, место одной из которых - Хатыни - стало общим для них и всем известным Мемориалом. И, значит, массовое уничтожение людей могло обойтись - вопреки мнению "ревизионистов" - без ГК...
Что же касается тех авторов, которые отстаивают реальность ГК, они едва ли отыщут какие-либо доказательства того, что это орудие уничтожения было направлено именно и только против евреев. Хорошо известно, что в тех концлагерях Третьего рейха, где, как утверждают оппоненты "ревизионистов", имелись ГК, содержались люди различных национальностей, а вовсе не только евреи. Словом, дискуссия вокруг ГК, развернутая "ревизионистами", только запутывает проблему.
ПОЭЗИЯ ВОЕННЫХ ЛЕТ
(вместо заключения)
"Когда гремит оружие, музы молчат" - это восходящее к Древнему Риму изречение ни в коей мере не относится к нашей Отечественной войне. Даже самый скептический исследователь бытия страны в 1941-1945 годах неизбежно придет к выводу, что его насквозь пронизывала поэзия,- правда, в наибольшей степени в ее музыкальном, песенном воплощении, которое и очень значительно усиливает воздействие стихотворной речи на уши людей, и словно придает ей крылья, несущие ее по всей стране.
Но следует заметить, что грань между поэтом и создателем слов песни была тогда несущественной и зыбкой. Так, не связанная с песней,- скорее уж "разговорная" - поэзия Александра Твардовского воспринималась в качестве глубоко родственной творчеству Михаила Исаковского, которое пребывало как бы на рубеже стиха и песни, а профессиональный "песенник" Алексей Фатьянов был столь близок Исаковскому, что ему могли приписывать произведения последнего (скажем, всем известное "Где ж вы, где ж вы, очи карие...") и наоборот (фатьяновские "Соловьи" звучали в унисон с "В лесу прифронтовом" Исаковского)*.
Впрочем, не только песни, но и сами по себе стихи подчас обретали тогда широчайшую, поистине всенародную известность, как, например, главы "Василия Теркина" или симоновское "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."; все это безусловно подтвердит самое придирчивое исследование бытия людей в те годы, и все это несомненно для каждого, кто жил в то время. Автору этого сочинения ко дню Победы было около пятнадцати лет, и в памяти с полной ясностью хранится впечатление о повседневной, всепроникающей и поистине могучей роли, которую играло в военные годы поэтическое слово как таковое - и тем более в его песенном воплощении; едва ли будет гиперболой утверждение, что это слово явилось очень весомым и, более того, необходимым "фактором" Победы...
Позволительно высказать предположение, что поэтическое слово имело в то время значение, сопоставимое, допустим, со значением всей совокупности боевых приказов и тыловых распоряжений (хотя воздействие поэзии на людей фронта и тыла было, разумеется, совершенно иным). И без конкретной характеристики участия этого слова в повседневной деятельности людей, в сущности, нельзя воссоздать реальную историю военных лет во всей ее полноте.
Но, отмечая этот изъян в историографии войны, следует сказать и о более, пожалуй, серьезном недостатке сочинений о поэзии той эпохи. Дело в том, что такие сочинения обычно опираются на самые общие и, по существу, чисто "информационные", "описательные" представления о войне, вместо того чтобы основываться на уяснении того основополагающего "содержания" войны 1941-1945 годов, которое породило именно такую поэзию (включая ее богатейшее песенное "ответвление"). Слово "породило" здесь важно, ибо употребляемые чаще всего термины "отражение", "воспроизведение" и т. п. упрощают, примитивизируют соотношение поэзии и действительности. Да, в конечном счете поэтическое слово "отражает" действительность - в данном случае действительность великой войны,- но, во-первых, "отражение" в поэзии вовсе не обязательно должно быть "прямым", воссоздающим события и явления войны как таковые, а во-вторых, достоинства, ценность этого отражения ни в коей мере не зависят от "изобразительной" конкретности поэтического слова.
Поэтому точнее - и перспективнее - понимание поэтического слова как порождения великой войны, ее плода, а не ее, выражаясь попросту, "картины". Именно потому поэтическое слово оказывается способным воплотить в себе глубокий, не явленный с очевидностью смысл войны.
Если составить достаточно представительную и вместе с тем учитывающую критерий ценности антологию поэзии 1941-1945 и нескольких последующих лет (когда "военные" стихи еще "дописывались"),- антологию, в которую войдет то, что так или иначе выдержало испытание временем*, станет очевидно: преобладающая часть этих стихотворений написана не столько о войне, сколько войною (используя меткое высказывание Маяковского). С "тематической" точки зрения - это стихотворения о родном доме, о братстве людей, о любви, о родной природе во всем ее многообразии и т. п. Даже в пространной поэме "Василий Теркин", имеющей к тому же подзаголовок "Книга про бойца", собственно "боевые" сцены занимают не столь уж много места.
Преобладающее большинство обретавших широкое и прочное признание стихотворений (включая "песенные") тех лет никак нельзя отнести к "батальной" поэзии; нередко в них даже вообще нет образных деталей, непосредственно связанных с боевыми действиями,- хотя в то же время ясно, что они всецело порождены войной.
Это, конечно, не значит, что вообще не сочинялись стихотворения и целые поэмы, отображающие сражения, гибель людей, разрушения и т. п., однако не они были в центре внимания в годы войны, и не они сохранили свое значение до наших дней - спустя полстолетия с лишним после Победы.
Особенно очевидно, что в 1940-х годах "потребители" поэзии ценили стихотворения (и песни), написанные, как сказано, не о войне, а только "войною" - без стремления "живописать" ее. И это, как я буду стремиться показать, имело глубочайший смысл.
Уже отмечено, что литературоведение в принципе не должно заниматься изучением роли поэзии в бытии людей военного времени,- это, скорее, задача историка: воссоздавая бытие 1941-1945 годов в его цельности, он, строго говоря, не в праве упустить из своего внимания и ту его грань, ту сторону, которая воплощалась в широчайшем "потреблении" поэзии. Автор этого сочинения ясно помнит, как в 1942 году молодая школьная учительница, жених которой находился на фронте, созывает всех обитателей своего двора несколько десятков самых разных людей - и, задыхаясь от волнения, смахивая с ресниц слезы, читает только что дошедшее до нее переписанное от руки симоновское "Жди меня", и не исключено, что в то же время где-нибудь во фронтовом блиндаже читал то же стихотворение и ее жених... Об этой пронизанности бытия своего рода поэтическим стержнем верно сказал последствии участник войны Александр Межиров (он, правда, имел в виду прежде всего музыку, но поэзия была в годы войны нераздельна с ней):
И через всю страну
струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала...
И подобные сообщенному - бесчисленные! - факты соприкосновения людей с поэзией сыграли, несомненно, самую весомую роль в том, что страна выстояла и победила,- о чем и следовало бы аргументировано рассказать историкам великой войны.
А перед литературоведами стоит другая и, между прочим, более сложная задача: показать, почему поэзия тех лет смогла обрести столь существенное значение для самого бытия страны? Естественно предположить, что она так или иначе выражала в себе глубокий и истинный смысл великой войны - смысл, который не раскрывался во всей его глубине в газетах, листовках и радиопублицистике (доходившей тогда до большинства людей) и, более того, не раскрыт по-настоящему в позднейшей историографии войны, а во многих сочинениях историков и публицистов 1990-х годов либо игнорируется, либо объявляется пустой иллюзией старших поколений.
* * *
В "основном фонде" поэзии 1941-1945 годов война предстает как очередное проявление многовекового натиска иного и извечно враждебного мира, стремящегося уничтожить наш мир: битва с врагом, как утверждает поэзия, призвана спасти не только (и даже не столько) политическую независимость и непосредственно связанные с ней стороны нашего бытия, но это бытие во всех его проявлениях - наши города и деревни с их обликом и бытом, любовь и дружбу, леса и степи, зверей и птиц,- все это так или иначе присутствует в поэзии того времени. Михаил Исаковский, не опасаясь впасть в наивность, писал в 1942 году:
