Самих стиляг применявшееся к ним название только раздражало. Название, ходившее в их среде, было другое – штатники. А слово «стиляга», как гласят легенды, впервые появилось в фельетоне, опубликованном в журнале «Крокодил» в конце 40-х годов.
Истоки этого явления уходят в первые послевоенные годы. Солдаты армии-победительницы столкнулись, завоевав Европу, с совершенно другим миром. Музыка, одежда, искусство, образ жизни на трофейных кинолентах формировали в первую очередь у молодежи представление о загранице как о некой обетованной земле. Одежда, вышедшая из моды там, казалась диковинкой здесь. Зародившись при Сталине в Москве и Ленинграде, молодежная культура уже при Хрущеве расцвела и разрослась по всему Союзу, несмотря на жесткий прессинг.
К концу 50-х в официальной культуре СССР важными событиями были гастроли зарубежных симфонических оркестров, балета, Поля Робсона, победа Вэна Клайберна на Международном конкурсе им. П. И. Чайковского. Привозили Пикассо, Рокуэлла Кента, Бенни Гудмен и его ансамбль выступали в Лужниках, прошел фестиваль молодежи и студентов. А центральные улицы многих советских городов заполнили юноши и девушки, вызывающе одетые и вызывающе ведущие себя, исповедавшие другую культуру. Был единый стандарт: конусные длинные брюки-дудочки, с широкими плечами и с ватными подплечиками пиджак – любого, не черного цвета, яркая рубашка с пальмами и обезьянами, галстук-селедка – можно тоже с обезьянами, можно с попугаями, и конечно, остроносые туфли «на манной каше»: к сапожнику относили обыкновенные полуботинки на микропористой резине и просили наклеить второй слой подошвы, потолще. Некоторым удавалось достать для этого редко встречавшуюся белую резину – «манную кашу». Образ завершал «кок» – волна волос надо лбом. Для того чтобы «кок» блестел, требовался бриолин.
Как только все условия дресс-кода были соблюдены, можно было выходить на «Бродвей»: в каждом городе существовала улица с таким названием, по которой дефилировали стиляги. В Москве ею стала улица Горького, нынешняя Тверская, в Ленинграде – Невский проспект. Бродвей, или сокращенно Брод, был и витриной, и местом знакомств, и точкой обмена новостями. Устраивались разные «хэппенинги» с невольным участием обычных прохожих. На людях стиляги демонстрировали презрение к обыденности, придумав для себя даже специальный жаргон, в каком-то виде передававшийся затем следующим субкультурам. Отдельно шли музыкальные пристрастия – сначала это был джаз, к концу 60-х его сменили рок-н-ролл и твист. Но к этому времени движение стиляг понемногу стало угасать. Кто вырос, кто ушел в фарцовщики. А в раннее брежневское время на смену стилягам пришли хиппи с совершенно другими установками и взглядами на этот мир.
Впрочем, бывшие московские стиляги вспоминают, что их поколение перестало ходить на «Бродвей», как только умер Сталин. Они переключились на другое времяпрепровождение: стали собираться на квартирах, слушать «Голос Америки», «Music USA» на английском языке и считать идиотами тех, кто подставлялся под дружинников. Поэтому те яркие, пестрые стиляги, которых помнят сейчас, – это в основном провинциалы, подхватившие столичную моду.
Московские «штатники» первой волны таких презирали, ведь и сами они одевались куда менее броско, но зато только в фирменное. И внешне они особенно не отличались от простых советских людей, которые ходили в широких брюках и коротко подстриженные, просто у «штатников» вся одежда была настоящая, заграничная, с лейблами. А сшитую подпольно в Советском Союзе одежду стиляг они называли «совпаршив». Причем среди «штатников» со временем выделились разные группы «фирменников» – «итальяно» (носившие только итальянское), «бундесовые» (носившие только немецкое), «финики» (в финской и шведской одежде), «демократы» (одевавшиеся в одежду югославского производства). И самым пиком пижонства стало «авилиговое» штатничество – это среди «штатников» образовался в Москве узкий круг людей, исчисляемых, может быть, десятками, не больше, которые предпочитали одеваться не просто в американские шмотки, а шмотки в стиле «Ivy League» – «Лиги плюща» в США, включавшей в себя в те времена три университета.
«У стиляг было такое отработанное бессмысленное выражение глаз. Не потому что мы придурки. Просто если бы мы обнажили свой взгляд, если бы смотрели, как мы чувствуем, – все бы увидели, как мы их ненавидим. За этот взгляд можно было поплатиться. Вот мы и придуривались».
Из автобиографической книги Алексея КозловаКультура стиляг, или «штатников», родилась из нескольких причин. Во-первых, это дух противоречия – конфликт с родителями и с учителями. Именно это всегда лежит в основе любых молодежных субкультур. Вторая причина – нежелание быть как все, а у многих и ярко выраженный индивидуализм. Советская культура опиралась на коллективизм, поэтому те, кто увлекался чем-то оригинальным, сразу выбивались из общей массы и вызывали неприязнь как властей, так и многих обывателей. Ну и самой распространенной причиной было просто желание попижонить, чтобы привлечь внимание противоположного пола. Поэтому очень многие, устроив свою личную жизнь, сразу или постепенно порывали с субкультурой стиляг.
«Контролировалось все: одежда и прически, манеры и то, как танцуют. Это была странная смесь концлагеря с первым балом Наташи Ростовой. Танцы, утвержденные РОНО, да и манеры были из прошлого века – падекатр, падепатинер, падеграс, полька, вальс. Фокстрот или танго были не то чтобы запрещены, но не рекомендованы. Их разрешали иногда заводить один раз за вечер, и то не всегда, все зависело от мнения и настроения присутствующего директора школы или старшего пионервожатого. При этом смотрели, чтобы никаких там попыток танцевать фокстрот „стилем“ не было. Как только кто-либо из учеников делал что-то не так, в радиорубку срочно подавался знак, пластинку снимали и дальше уже ничего, кроме бальных танцев, не ставили».
Из автобиографической книги Алексея КозловаУ тех же, кто после отхода от стиляжничества перешел к другим формам протеста, причины обычно были глубже, чем три перечисленных. Несогласие с советской пропагандой в отношении образцов западного искусства – это книги, живопись, музыка – постепенно перерастало в несогласие уже с идеологией.
В хрущевские времена многие столичные «штатники» первой волны, отошедшие от субкультуры стиляг, но сохранившие свой индивидуализм и неприятие официальной идеологии, стали теми, кого потом назвали «шестидесятниками», а некоторые впоследствии превратились уже и в диссидентов. Впрочем, не все, потому что, рано начав воевать с системой, большинство из них успели вовремя понять, что быть настоящим диссидентом – это практически профессия. Предполагалось, что надо протестовать открыто, сидеть в тюрьме, быть высланным на Запад и продолжать там бороться.
Поэтому большинство «штатников» предпочитали не выступать «в открытую», а продолжали носить фирменную одежду и потихоньку пользоваться тем, что в их глазах было просчетами Хрущева. А к этому относились и организация Всемирного фестиваля молодежи и студентов, и приглашение в СССР зарубежных музыкантов, и реабилитация классической музыки, написанной эмигрировавшими композиторами.
Самого же Хрущева бывшие стиляги не любили и высмеивали. Причем причина такой сильной неприязни была больше не идеологическая, а внешняя – их раздражала простота, недостаточная образованность Хрущева, украинизмы в его речи и тому подобное[30].
Сергей Никитич Хрущев, сын Никиты Сергеевича Хрущева, уже девятнадцать лет живет в США.
В Советском Союзе он работал в конструкторском бюро Владимира Челомея, делал ракеты, а после развала Союза его пригласил на работу в США Томас Уотсон, бывший президент фирмы IBM, который принимал Никиту Хрущева на заводе в 1959 году. Сергей согласился приехать на год и так там и задержался. И на дежурный вопрос «а как бы ваш отец среагировал, если бы узнал, что вы будете жить в США?» обычно отвечает: «А как бы отнесся президент Вашингтон к войне в Ираке? Разные времена – разные дела».
Сейчас он по-прежнему преподает в Институте международной политики при Брауновском университете в штате Род-Айленд и параллельно занимается исследованиями истории хрущевского времени. Не так давно вышла третья из его книг, «Никита Хрущев – реформатор». Первые две назывались «Пенсионер союзного значения» – про отставку Хрущева, и «Рождение сверхдержавы» – о ракетах, о Королеве, о Челомее, о внешней политике, о Кубинском кризисе. Они писались гораздо легче, поскольку основывались на личных воспоминаниях. Третья же книга посвящена внутренней политике Никиты Хрущева, которая сейчас окружена большим количеством мифов и стереотипов непонятного происхождения.
