о необходимости «освобождения от хлама» [211]. Интеллектуалы воспринимали успешное становление мемориальной культуры со все возрастающим скепсисом и недоверием. Институционализация придала ей государственный и аффирмативный характер. А где же сотрясение устоев? – спрашивали интеллектуалы. «Не превращается ли она из возмутителя спокойствия в расслабляющее умиротворение, не скрывается ли чудовищность прошлого всеприсутствием „памятования“?» [212] Они вопрошали: как спасти критический потенциал мемориальной культуры и воспрепятствовать тому, чтобы памятование превратилось в исполненный пиетета, но ничего не стоящий и не имеющий последствий ритуал – одним словом, как вновь раздуть в мемориальной культуре гражданскую искру?
Это недовольство левых несло в себе также черты конфликта поколений. Ведь новая немецкая мемориальная культура не ограничивается официальными мероприятиями и памятниками, это в основном сфера деятельности активистов гражданского общества. Инициативы шли снизу, преимущественно от уже далеко не юных представителей «Поколения 68», которые возвращали нацистское прошлое в общественное сознание на локальном уровне. Однако следующее поколение, родившееся в 1960-е годы и искавшее собственную идентичность, поставило под вопрос интерпретативную власть «Поколения 68». Недовольство молодых направлялось против аффирмативной, опекаемой правительством и контролируемой сверху мемориальной культуры, ставшей мейнстримом.
С 2017 года недовольство мемориальной культурой и ее критика слышатся и со стороны правой части политического спектра. Эти голоса говорят не о сохранении критического духа мемориальной культуры, а попросту о ее ликвидации. В открывшейся полемике речь идет не столько о соперничающих взглядах на исторические события, сколько о коренных проблемах немецкого самосознания и национальной идентичности. Самокритичная национальная память, взявшая на себя ответственность за страдания, причиненные немцами во времена нацизма евреям и другим национальным меньшинствам, а также европейским соседям, была – как мы видели – поставлена под сомнение уже в начале 1990-х годов Гельмутом Колем и его мемориалом Нойе Вахе, который не только напоминал о страданиях немцев, но и представлял немцев как «нацию-жертву».
Наступление справа, возвещаемое в заявлениях «Альтернативы для Германии» (АдГ), преследует иные цели. АдГ намерена, говоря языком ее боевых лозунгов, не только покончить с «культом вины», но и вовсе избавиться от отождествления нации с жертвой. Немцы должны принадлежать к нации, исключительно гордящейся собой и знающей, что она вправе наследовать ту гордость, которая лежала в основе чувства собственного достоинства во времена второго и третьего Рейха. Ультраправых и их сторонников не смущает, что эта гордость сочеталась в прошлом с надменностью, подавлением и, в конечном счете, уничтожением других. Их не волнует, что страна после 1945 года достигла низшей точки своего исторического падения, но была вновь принята в качестве партнера в европейское сообщество цивилизованных стран, что за это время она восстановила свою репутацию в мире благодаря экономическим успехам, а также вернула себе достоинство, обратившись к истории. На самом деле нет никакой необходимости особо ревностно отстаивать национальную гордость, ибо никто в международном сообществе сегодня не укоряет немцев за преступления и злодеяния, совершенные в прошлом. Это делает только немецкая мемориальная культура, которая продолжает осмысливать свою негативную историю. Поэтому, возможно, она и вызывает на себя столь яростные нападки. То, что одни считают достижением гражданского общества, другие осуждают как подрыв собственной национальной идентичности.
Выступая в январе 2017 года на собрании партии АдГ, Бьёрн Хёке настоятельно призывал покончить с особым немецким путем самокритичной мемориальной культуры: «Пока состояние нашего духа и морали – это состояние тотально побежденного народа. Мы, немцы, ‹…› единственный в мире народ, который соорудил памятник позору в сердце собственной столицы. ‹…› А идиотская политика преодоления прошлого парализует нас сегодня даже больше, чем во времена Франца Йозефа Штрауса. ‹…› Нам, дорогие друзья, нужно безотлагательно развернуть мемориальную политику на 180 градусов. Нам больше не нужны мертвые ритуалы в нашей стране. У нас нет больше времени для мертвых ритуалов. Нам не нужны больше пустые фразы в нашей стране, нам нужна живая мемориальная культура, которая первым делом вернет нам великие достижения предков».
Эти требования Бьёрна Хёке были встречены бурными аплодисментами. Он хотел радикального поворота политического курса – от самокритичного восприятия национальной истории к образу истории, основанному на гордости и притязаниях на величие. Все, что препятствует самопрославлению, считается позором. Правая, как и левая, самокритика немецкой мемориальной культуры сталкивается с парадоксом: базируя свою историю на негативной памяти о Холокосте, немцы заслужили признание, а не уничижение. Возвращение Германии в Европу, в сообщество цивилизованных стран, стало следствием этой мемориальной культуры, которую за рубежом единодушно называют «немецкой моделью» и «немецким стандартом» исторической памяти. Все это полностью игнорируется политиками АдГ, которые хотят, минуя опыт ХХ века, возродить старые мифы о доблести и чести XIX века.
Те, кто считает берлинский мемориал, посвященный Холокосту, «памятником позору», все еще мыслят категориями гордости, позора и чести, как немецкое военное поколение, которое не желало праздновать 8 мая («Вина и позор не заслуживают почестей!», см. выше, с. 93–94). Они полагают, что отрицание прошлого и его вытеснение помогут сформировать положительный образ нации. Они выступают против исторической ответственности и признания жертв в собственной истории насилия. Они не принимают разделительной черты, но хотят подвести окончательную черту.
Идеи Бьёрна Хёке последовательно развивает Александер Гауланд, который прямо ссылается на них: «У нас славная история, о чем напомнил Бьёрн Хёке. И она, дорогие друзья, гораздо продолжительнее, чем эти проклятые двенадцать лет [213]. И если мы признаем эту историю, у нас будут силы творить будущее. Да, мы осознаем свою ответственность за двенадцать лет. Однако, дорогие друзья, Гитлер и нацисты – это лишь темное пятнышко на более чем тысячелетней успешной немецкой истории».
Гауланд осознает «нашу ответственность за двенадцать лет». Он, по крайней мере, не героизирует и не приукрашивает их, как это делают неонацисты или преступники из НСП [214]. Никто не запрещает господину Гауланду оглядываться на тысячелетнюю немецкую историю и искать в ней события, которые могут быть обращены в будущее. Однако он противопоставляет продолжительность тысячелетия и краткость двенадцати лет. Такое противопоставление некорректно, точнее – оно совершенно не работает. Эти двенадцать лет были действительно непродолжительны, но это было «концентрированное время» (Дан Динер), время экстремального насилия и непоправимых последствий. Эти годы изменили лицо Европы необратимо и привели к кровавому финалу тысячелетнюю историю, а именно историю европейских евреев в Восточной Европе.
Гауланд тривиализирует Гитлера и недооценивает национал-социализм. Мол, это позорное пятно настолько мало, что мы можем и должны забыть эти несколько лет и таким образом восстановить связь с тысячелетней немецкой историей и «великими достижениями предков». Фантасмагорическое видение грандиозного целого позволяет скрыть нацистский период, а вместе с ним его преступления и заодно его преступников и жертв. Но тем самым
