и зонах боевых действий. Своим «сравнением судеб» Гаук – при всем несомненном различии исторических ситуаций – указал на их сходство. Такое сравнение, вызывая воспоминания о собственных бедствиях, пробуждало в обществе сочувствие и готовность помочь при встрече с людьми, которые остались ни с чем и чьи права оказались попранными.
Штефан Шольц собрал свидетельства о том, как воспоминаниями о собственных страданиях можно поддерживать культуру гостеприимства в нынешних условиях [204]. Например, Евангелическая церковь организовала кампанию солидарности, используя большие плакаты с цитатой из Библии: «Пришельца не притесняй и не угнетай его; ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской» (Исх. 22: 21), которую иллюстрировали фотографии послевоенного времени, запечатлевшие потоки беженцев, женщин и детей на фоне городских развалин. В Лейпциге на фасаде ратуши был прикреплен баннер, на котором рядом с фотографией Данцига 1945 года размещалась картинка из текущих новостей. Оба снимка изображали женщину с ребенком среди руин, их эмоциональный посыл доходил до зрителей и без слов. По мнению Шольца, готовность воспринять собственное прошлое в контексте актуального миграционного опыта – совершенно новый исторический феномен: «Еще в начале 1990-х годов, когда количество просителей убежища в Германии вновь резко возросло, было абсолютно неприемлемо сопоставлять опыт немецкого „беженства и изгнания“ с опытом нынешних беженцев и мигрантов» [205]. Таким образом, под знаком миграции возникли новые рамки коллективной памяти, позволяющие по-новому прочитывать собственную историю: оторвать ее от своего исторического контекста, обобщить опыт прошлого для следующих поколений и обратить его к будущему.
Подобная интерпретация истории помогает преодолеть отчуждение, распознавая и показывая сходства, увиденные сквозь все различия, устанавливая посредством исторических аналогий взаимосвязи между тем, что некогда пережили немцы и что теперь переживают беженцы. Однако эта трактовка не всеми принята. Другую версию выдвинул недавно Хорст Зеехофер, председатель партии ХСС, который отверг «сравнение судеб» Йоахима Гаука и тем самым вновь восстановил различия и отчуждение там, где только что установились связи и отношения. Риторика отчуждения породила такие формулировки, как «злоупотребление правом на убежище», «туристическая миграция» или «челночная миграция», которые упрощают, искажают и криминализируют то, что происходит на границах ЕС. Использование подобной риторики некоторыми политиками критиковал даже председатель Конституционного суда. Лозунги вроде «конвейер по высылке беженцев» дискредитируют правовое государство, а слова о «засилье несправедливости» уместны по отношению к нацистскому режиму, но не к ФРГ.
Если сочувствие преодолевает различие между «своими» и «чужими», то недоверие, страх и ощущение угрозы усиливают инаковость другого, делая различия непреодолимыми. Отсюда – ксенофобия и стремление отгородиться от других. С одной стороны, сквозь собственный нарратив о жертвах сквозят другие судьбы, с другой стороны, свои и чужие жертвы вступают в конфронтацию, поляризируются. Сочувствие неустойчиво, оно избирательно и не имеет четких границ. Можно сказать, оно действует как тумблер, который включаешь, но также быстро и отключаешь в случае опасности. Возникает вопрос: при каких культурных и эмоциональных условиях нечто преодолевает эту защитную реакцию, способствует просоциальной установке? [206]
В книге «Великая миграция» (Die große Wanderung) Ханс Магнус Энценсбергер еще двадцать лет назад описал, что происходит всякий раз при встрече местных жителей с мигрантами [207]. В своих исследованиях Энценсбергер выступает в качестве внимательного этнографа, наблюдая за тем, как ведут себя немцы, сталкиваясь с чужаками. Групповой эгоизм и ксенофобия – глубоко укорененные чувства, которые всегда наготове и немедленно мобилизуются при малейшем поводе. Однако говорить в этом случае об «антропологических константах» проблематично, ибо это внушает мысль, что такое поведение естественно, неизменно, то есть не поддается переосмыслению и перевоспитанию. Энценсбергер приводит пример: каждый может убедиться в том, насколько глубоко укоренен в человеке рефлекс отпора, открыв дверь в купе поезда, где уже расположились пассажиры. Тут же бросается в глаза их спонтанное нежелание «потесниться, подвинуться, освободить место для багажа на полке над сиденьем». Как только новый пассажир усядется, возникает «своеобразная солидарность»: сцена повторяется, стоит в купе войти следующему пассажиру.
Энценсбергер наблюдал, как еще в начале 1990-х годов слово «убежище», чье основное значение «защита» и «приют для гонимых», обрело «дискриминационные, негативные, воинственные коннотации», которые сегодня цинично возродились в формулировках типа «туристическая миграция». В 1990-е уже были в ходу такие выражения, как «крепость Европа» и «переполненная лодка». Энценсбергер показывает, как подобные формулы переворачивают реальность с ног на голову: «Похоже, многие западные европейцы воображают, будто их жизни грозит опасность. Они сравнивают себя с терпящими кораблекрушение. Это местные жители, мнящие себя boat people, людьми в лодках».
Действительно, всегда остается неопределенным, как отреагируют люди, столкнувшись с чужаком, проявят ли они к нему сочувствие или оттолкнут. Примером может служить еще одно «сравнение судеб», художественная инсталляция, сооруженная на площади Нойер-Маркт в Дрездене. Ее автор, художник Манаф Халбуни, родился в 1984 году в Дамаске в семье немки и сирийца, учился в Дрездене. Он поставил вертикально три автобуса, сымитировав одну из баррикад в Алеппо, за которыми люди искали убежище во время гражданской войны [208]. Автобусная инсталляция была установлена напротив церкви Фрауэнкирхе, уникального памятника реконструкции разрушенного Дрездена и преодоления в сознании европейцев травмы от бомбежек. Таким образом, инсталляция на городской площади сталкивала два разных мира: память о бомбежках Дрездена в конце Второй мировой войны и отсылку к гражданской войне в Сирии, которая на глазах всего мира унесла тысячи жизней, травмировала выживших и вынудила их покинуть свои разрушенные города [209]. Отношение дрезденцев к инсталляции было противоречивым: одни громко протестовали, видя в ней только хлам, уродующий облик их города; другие восприняли монумент как призыв к солидарности, не знающей территориальных и временных границ. Сочувствие избирательно; тот, кого причисляют к «чужакам», не может притязать на сострадание и солидарность. Поэтому так важно, чтобы спонтанные чувства и классификации «свой-чужой», которые возникают помимо нашей воли и глубоко сидят в лимбической системе мозга, становились предметом рефлексии и «формировались» посредством наблюдения, опыта и обучения.
Разногласия, дефицит, потребности
Недовольство немецкой мемориальной культурой справа и слева
После воссоединения Германии немецкая мемориальная культура прочно закрепилась в таких институциях, как школы, памятники, музеи и мемориалы, а также в культурной политике и СМИ, став привычной частью современной повседневной жизни; с нею встречаешься у дверей дома в виде «камней преткновения». Историк Харальд Шмидт по этому поводу заметил: «Там, где раньше было забвение и вытеснение, умолчание и отрицание, теперь всюду – воспоминания» [210]. Ныне, после фазы активного формирования, немецкая мемориальная культура сталкивается с новыми вызовами. Первая волна недовольства пришла слева. Ульрике Юрайт и Кристиан Шнайдер призвали к переменам, Харальд Вельцер заговорил
