«Многоуважаемая Дарья Александровна!
Я так долго не писал Вам, что за это время, может быть, во второй раз был у Вас похоронен, так что второй раз приходится вставать из гроба и Вам напоминать о своем существовании.
Много воды утекло с тех пор, как я получил Ваше последнее вообще и первое в Петроград милое, премилое письмо. Оно было так просто и так ясно написано. Я долго жил под его впечатлением, и мне вновь захотелось побеседовать с Вами…
Я, правда, немного опасаюсь, как бы не ошибиться. Я так далек теперь от всякой политики, что совершенно не знаю, к какому государству принадлежит теперь Кишинев. Может быть, Вы вошли в состав Украинской Рады, может быть, у Вас вывешено на видных местах: “ПРОСЯТ ПО-РУССКИ НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ”, и мое послание Вы сочтете за дерзкое обращение, правда Вам знакомого, но все же представителя государства, состоящего во вражде с Вашим государством»{94}.
Спасительная ирония — это последнее прибежище порядочного человека, живущего в разворованной проходимцами стране, уже не спасает. Явственно прорывается в строках письма горечь, и, может, поэтому Леонид Николаевич и не отправил адресату своего послания…
Самообладание и чувство собственного достоинства Леониду Николаевичу Боброву удается сохранить и в застенке Урицкого.
При всем желании не найти в протоколах его допросов ни страха, ни угодничества. Нет здесь и той бравады, которая возникает, когда человек пытается перебороть страх.
Спокойно и уверенно звучит голос…
«Что касается моей политической жизни… то до отречения Государя от престола я был монархистом, кроме того, состоял членом общества “Союза русского народа”… “Союз русского народа” ставил своей задачей поддержание в жизни трех основных принципов: православие, самодержавие и русскую национальность»{95}.
И сейчас-то нелегко признаться в стремлении поддерживать русскую национальность, но какое же мужество требовалось от человека, чтобы произнести эти слова в Петроградской ЧК!
Известно, что монархист чтит Божественное начало в душе государя и через любовь к нему возвышается до рыцарства.
Это мы видим и на примере Леонида Николаевича.
«После отречения… — говорил он на допросе, — партия монархистов потеряла свое значение, я остался беспартийным и за последнее время перестал совершенно работать на политическом поприще, так как проводить в жизнь свои взгляды при теперешних обстоятельствах считал бесполезным».
Мысль философа Ивана Ильина о монархе, который живет в скрещении духовных лучей, посылаемых его подданными, и является центром единства народа, выражением его правовой воли и государственного духа, может быть, никогда и не формулировалась Бобровым так четко, но была близка ему, осуществлялась им в самой жизни.
Он обладал развитым иррационально-интуитивным монархическим самосознанием и считал Судьбу и Историю делом Провидения.
«По моему мнению, все политические партии, старающиеся свергнуть Советскую власть, бессильны порознь что-либо сделать без внешней помощи и все их попытки напрасны…» — отвечал он следователю. По сути дела, Бобров повторял высказывание Владимира Митрофановича Пуришкевича: «Большевики в настоящее время представляют собою в России единственную твердую власть».
Совпадение поразительное…
И к Боброву, и к Пуришкевичу советская власть была настроена особенно непримиримо и, признавая несокрушимость большевизма, они, разумеется, не рассчитывали на смягчение участи. Нет, слова эти — свидетельство ясности ума, умения отказаться от иллюзий, ясно и трезво взглянуть в глаза беде.
Суета игры в партии и партийки не способна была преодолеть духовный кризис общества, с преодоления которого и следовало начинать возрождение монархии, а значит, и государственности России…
Чтобы точнее представить душевное состояние Леонида Николаевича в мае восемнадцатого года, нужно вспомнить: миновало немногим более года с того дня, когда, окруженный толпою продавшихся, запутавшихся в собственных интригах сановников и самовлюбленных политиков, государь подписал отречение.
Травля этого последнего российского государя, длившаяся все годы его правления, привела к тому, что, стремясь избежать Гражданской войны, он согласился на отречение, и в результате народ вел Гражданскую войну без государя и не за государя.
И тут нельзя не вспомнить и другую мысль Ивана Ильина о «жертвенности совестного сознания»…
В мае 1918 года за спиной у 50-летнего Николая II осталась тобольская ссылка, бесконечные унижения от хамоватых комиссаров, а впереди была страшная ночь в Ипатьевском доме…
Когда начались допросы Леонида Николаевича Боброва, государь, искупая роковую минутную слабость, еще только проходил крестный путь к своей Голгофе — подвалу дома Ипатьева.
И памятуя о том, что судьбы людей и История — дело Провидения, зададимся вопросом: не этот ли крестный путь, превративший государя в святого мученика, и закладывает основу христианского, нравственного возрождения, а вместе с ним, если уж кризисы монархии и христианства шли рука об руку, не отсюда ли начинается восстановление России, возрождение которой без монархии, как полагал вместе с Иваном Ильиным и наш герой, неосуществимо?
И еще раз вспомним о скрещении духовных лучей, посылаемых монарху его подданными. Именно здесь, по Ильину, осуществляется правовая идея монархии, подвиг служения народу монарха.
Но в этом же перекрестье осуществлялся и великомученический подвиг государя…
И мог ли он быть совершен без духовной, реализуемой лишь в иррационально-интуитивном монархическом сознании поддержки таких, как Леонид Николаевич Бобров, преданных монархистов, десятками и сотнями погибавших в те дни в большевистских застенках…
Среди отобранных при обыске у Л.Н. Боброва бумаг — немало стихов.
Не мне — монархисту, в лихую годину
Роптать на событий естественный ход.
Пусть сволочь дерется, деля воровщину…
Пусть в страхе буржуй заперся на замок{96}…
Предельно точно сформулировано здесь, как нам кажется, то, что думал и чувствовал Леонид Николаевич в мае 1918 года.
Он считал «бесполезным проводить в жизнь свои взгляды при теперешних обстоятельствах», но тем самым он никоим образом не снимал с себя ответственности за судьбу страны, как конечно же не снимал ее с себя и низвергнутый в подвал Ипатьевского дома государь. Просто сейчас эта ответственность свелась для них к пути, который им предстояло пройти до конца.
Николай II прошел этот путь.
Прошел его и монархист Леонид Николаевич Бобров.
Со спокойствием сильного, уверенного в своей правоте человека отметает он вздорные обвинения следователя.
Ни пытками, ни посулами Байковскому не удалось склонить Боброва к исполнению роли, предназначенной ему по сценарию Моисея Соломоновича Урицкого.
Высокой порядочностью истинно русского интеллигента отмечены его показания на «подельников»:
«О Ревенко могу сказать, что он является председателем Казанской районной управы и опытным в своем деле работником…
Что касается его политической жизни, то я совершенно ничего не могу указать ввиду того, что в служебное время я с ним никаких бесед на политические темы не вел»{97}.
Столь же «существенные» сведения удалось получить от Боброва и на других подозреваемых в причастности к «Каморре» лиц. Почти месяц Байковский продержал шестидесятилетнего старика в камере на голодном пайке и только 20 июня снова вызвал на допрос, уличая выбитыми из Злотникова показаниями…
Леонид Николаевич спокойно объяснил, что взял прокламацию, не желая «сконфузить» Злотникова.
— А почему вы сразу не признались в этом? — торжествующе спросил Байковский. — Почему пытались скрыть это?
— Об этом обстоятельстве раньше не говорил, так как об этом не был спрошен, а сам с доносом выступать не умею.
Бесспорно, Бобров понимал, что бессмысленно объяснять правила поведения, принятые среди порядочных людей, чекисту, самозабвенно окунувшемуся в палаческую стихию, но, может, не для него он и произносил эти слова, как не для Урицкого и писал с больничной койки:
«Я никогда не сочувствовал еврейским погромам и ни один человек не может доказать, что я имею хотя бы какое-нибудь самое отдаленное отношение к какому-нибудь погрому…
Итак, я получил один экземпляр воззвания и не сделал из него никакого употребления, между тем в тот же день это воззвание было распространено в тысячах экземпляров различных газет, в том числе и в “Красной газете”, продававшихся на всех улицах Петрограда, и никто из редакторов не привлечен к ответственности»{98}.
