В то время как землепользование крепостных масс быстро сокращалось, их повинности в пользу помещиков непрерывно возрастали и усложнялись. Преобладающей формой эксплуатации крестьян была барщина. По сведениям, собранным дворянскими губернскими комитетами, непосредственно перед реформой 1861 г. барщину отбывали свыше 70 % всего крепостного частновладельческого крестьянства России. Больше всего барщина была распространена в Черноземном центре страны, на Украине, в литовских и белорусских губерниях.
На последнем этапе существования крепостного права барщина стала прямо-таки невыносимой. Крестьяне, отбывавшие эту повинность, были совершенно лишены самостоятельности. Их жизнь подвергалась постоянному вмешательству и мелочной регламентации со стороны феодалов. В 1840-х гг. один из корреспондентов Вольного экономического общества писал: «Итак барщина, отнимающая возможность у бедного выйти~ из бедности, у зажиточного разбогатеть, у человека, одаренного каким-нибудь особенным талантом, развить талант этот, у промышленника заниматься своим промыслом, действует на всех крестьян подобно медленному яду, убивающему и тело и душу»[295].
В изучаемое нами время помещики заставляли крестьян работать на барщине по 4 – 5 и даже по 6 дней в неделю. Встречались имения, в которых крестьяне отбывали «сквозную барщину», т, е. не имели для работы в личном хозяйстве ни одного дня. Чрезвычайно отрицательно сказывались на состоянии хозяйства барщинных крестьян так называемые «поголовные сгоны». Они назначались обычно в страдную пору, в погожие дни, когда крестьянам была дорога каждая минута. «Внезапные требования барщины, – писал А.П. Заблоцкий-Десятовский, имея в виду «поголовные сгоны», – особенно разорительны для крестьян в черноземных дачах. Крестьянам обыкновенно предоставляются отдаленнейшие поля. Они туда отправляются чуть свет. Вдруг скачет от барина ездок и требует на барщину, крестьяне бросают свою работу, едут на барщину, а на их поле хоть трава не расти»[296].
Расширяя собственную запашку и увеличивая число барщинных дней, феодалы вместе с тем применяли самые разнообразные, нередко издевательские методы интенсификации барщинного труда. Робкие попытки царского правительства одернуть слишком зарвавшихся крепостников в интересах всего господствующего класса обычно приводили к самым ничтожным результатам и потому безудержный произвол оставался единственным моральным принципом, которым руководствовались помещики. Изданный 5 апреля 1797 г. Павлом I пресловутый «Манифест о непринуждении крестьян работать в воскресные дни»[297] или «Закон о трехдневной барщине», как его иногда называют, существовал только на бумаге, а в реальной жизни никогда не соблюдался. Его неопределенность и расплывчатость позволяла помещикам при попустительстве местной администрации легко обходить установленные им ограничения, хотя эти последние сами по себе были очень незначительными. В манифесте, например, ничего не было сказано о том, в какие именно дни недели, кроме воскресенья, крестьяне должны работать на помещика и в какие на себя. Естественно поэтому, что многие помещики разрешали барщинным крестьянам приниматься за обработку и уборку своих полей не раньше, чем по окончании барских работ. Ничего не было сказано в манифесте и о продолжительности работы крестьянина на барщине в течение дня. А.Н. Радищев в своей статье «Описание моего владения» по поводу манифеста 1797 г. заметил: «Ныне только запрещено работать по воскресеньям, и советом сказано, что довольно трех дней на господскую работу; но на нынешнее время законоположение сие не великое будет иметь действие, ибо состояние ни землевладельца, ни дворового не определено»[298]. Предсказание А.Н. Радищева, что манифест 1797 г. останется мертвою буквою, полностью оправдалось. Даже при жизни автора этого манифеста, говорится в неопубликованной записке В. Малиновского «Об освобождении рабов», – «в окрестностях столицы крестьяне работали на господина не по три дня, как он (Павел I. – М. Ш.) указать изволил, а по целой неделе; мужику с барином тяжело тягаться»[299].
Настоящим бичом для барщинных крестьян была подводная повинность, становившаяся тем тяжелее и разорительнее, чем больше дворянские имения втягивались в товарно-денежные отношения. Да это и понятно, так как весь хлеб, который производился помещиками для продажи, должен был доставляться на рынки сбыта тягловой силой и транспортными средствами барщинных крестьян. Тяжесть указанной повинности усугублялась отсутствием сколько-нибудь сносных путей сообщения и большим расхождением в ценах на продукты сельского хозяйства в районах их производства и в потребляющих неземледельческих центрах страны. Располагая даровой силой барщинных крестьян, помещики стремились вывезти как можно больше своего хлеба на те рынки, где цены были выше, хотя бы эти рынки находились за тридевять земель. По свидетельству рязанского помещика князя Н. Волконского, подводная «повинность считалась вообще одною из тяжелых и подчас обращалась для крестьян в настоящую зимнюю страду»[300].
Особенно тяжелым было положение барщинных крестьян в имениях мелкопоместных владельцев. «Непосильною барщиной, – отмечал М. Е. Салтыков-Щедрин, – мелкопоместный крестьянин до того изнурялся, что даже по наружному виду можно было сразу отличить его в толпе других крестьян. Он был испуганнее, и тощее, и слабосильнее, и малорослее. Одним словом, в общей массе измученных людей был самым измученным. У многих мелкопоместных мужик работал на себя только по праздникам, а в будни – в ночное время. Так что летняя страда этих людей просто-напросто превращалась в сплошную каторгу»[301].
Одной из разновидностей барщины являлась работа на вотчинных промышленных предприятиях. Рабства более тяжелого и изнурительного нельзя было и придумать. «Я помню, – писал декабрист Н.И. Тургенев, – с каким ужасом отзывались крестьяне о заведениях такого рода. Они говорили: «в этой деревне есть фабрика» с таким выражением, как если бы хотели сказать: «в этой деревне чума»[302]. История сохранила немало леденящих душу фактов об условиях быта и труда крепостных крестьян и дворовых людей, вынужденных по милости их господ работать на вотчинных «фабриках». Эксплуатация подневольного труда здесь была доведена до крайнего предела. Рабочий день продолжался от 16 до 18 часов. По окончании фабричной работы крепостных обычно выгоняли еще в поле, на барскую запашку, если она имелась. Непосильный труд переплетался с самыми зверскими истязаниями. Провинившихся беспощадно наказывали. Пороли за все: за опоздание на «фабрику» или в поле, за плохо выполненный «урок», за дерзкое обращение с администрацией, за сон на работе и т. д.[303]
В эпоху разложения и кризиса феодальной системы хозяйства ухудшилось положение и тех крепостных крестьян, которые платили своим владельцам денежный оброк. Оброчная повинность больше всего была распространена в нечерноземных, малоплодородных губерниях, где земледельческий труд, да еще крепостной, оказывался особенно непроизводительным. Вот почему помещики в этих губерниях не стремились расширять собственную запашку. Они гнали подвластных им крестьян в отход, на всякого рода промыслы, чтобы можно было получить с них как можно больший денежный оброк. По данным В.И. Семевского, в 60-70-х гг. XVIII в., когда частновладельческие крестьяне пользовались еще довольно значительным количеством земли, средний оброк равнялся 2 – 3 руб., в конце царствования Екатерины II – 5 руб. с души[304]. На протяжении всей первой половины XIX в. оброк непрерывно повышался. В «Записке по уничтожению крепостного состояния в России», поданной Александру II в начале 1858 г., упоминавшийся уже либеральный помещик Рязанской губернии А.И. Кошелев писал, что «оброки по большей части дошли до размеров едва вероятных»[305].
и в этом нет ничего удивительного. Ведь никаких законодательных норм, которые ограничивали бы размер оброка, тогда не существовало. Все определялось произволом помещика, его способностью выколотить с крестьян ту или иную сумму. Согласно сведениям, собранным дворянскими губернскими комитетами, средний оброк с тягла накануне крестьянской реформы составлял 22 руб. 10 коп., достигая в отдельных случаях 160 и более рублей[306]. Кроме того, крестьяне-оброчники обязаны были еще снабжать помещиков мукой, крупой, яйцами, курами, гусями, баранами, грибами, ягодами, разным рукоделием и т. д.
Как правило, оброки и всякие другие денежные и натуральные повинности намного превышали платежеспособные средства крестьянского населения. Неизбежным следствием этого был рост недоимочности. В последние десятилетия существования крепостного права недоимки крестьян по уплате оброка приняли повсеместный характер. Один из активных членов Лебедянского общества сельского хозяйства в 1857 г. писал, что «в редком имении, состоящем на оброке, оный вносится исправно»[307]. Для понуждения к уплате оброка помещики заключали крепостных под стражу, переводили на барщину, пороли розгами, насильно отправляли неплательщиков в разные места на заработки, сдавали вне очереди в рекруты. Однако все это не давало положительного результата – недоимки росли из года в год. В конце концов отдельные представители господствующего класса вынуждены были признать тщетность всех своих попыток изменить положение с уплатой крепостными крестьянами оброка в лучшую для себя сторону. Например, воронежский губернатор в 1846 г. писал министру внутренних дел, что «доколе налоги несоразмерны с средствами, никакие меры строгости не в состоянии обеспечить бездоимочного взноса податей»[308].
