За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов — даже станичных и войсковых атаманов содержала казна. Это и была, помимо вольной земли, царская привилегия казакам. Вернувшись со службы, казак не имел права продать строевого коня и оружие. Был он обязан всегда держать торока снабженными: в одной седельной суме — овес и патроны, в другой — смена одежды, котелок, подковы и гвозди-ухнали, три фунта сухарей, цибик чая и тридцать три золотника сахара. Годами висели торока на сухих чердаках как знак готовности выступить в любую минуту за веру, царя и отечество, посягни на них враг внешний или внутренний.
Была еще одна привилегия любимцам царя — запрещалось селиться в казачьих станицах иноверцам и иноземцам. Однако с течением лет «расовая» чистота казачества утратилась. Цари не только любили казаков, но и боялись, чтобы не получилось государства в государстве, республики в монархии, ибо случались атаманы, которые Терек и Кубань ставили превыше Москвы и Петербурга. Поэтому после крестьянской воли 1861 года началась усиленная колонизация Кавказского края. На плодородные земли потянулись тысячи российских мужиков. Жить им тут не возбранялось, но земли не давали, брали налоги за «посажённое» место, воду, дороги. Сбоку станиц выросли немецкие колонии, в самих станицах — греческие и армянские кварталы, горские окраины, где сакли еще лепились к скалам. Смешанные браки стали не редкостью. Появились у казаков фамилии Гейзлер, Акопян, Филиди — окончания, понятно, в казачестве трансформировались: Гейзлеров, Акопянов (Акопов), Филидев. Многонациональность обогащала язык и понятия станичников, православных, старообрядцев, баптистов, мусульман, иудеев. Семь церквей, мечеть, синагога. Одна церковь, Пантелеймону Целителю, стояла на источнике минеральной воды, в здании бил «чудотворный» ключ, исцеляющий немощных. Православных большинство. Все под защитой закона. Но религиозная резня случалась.
Казачество не было единым, монолитным и в своей среде. Замкнутый казачий круг внутри делился на множество кружков вплоть до семьи. На Кавказе селились донские, хоперские, уральские, волжские казаки, не смешиваясь с терскими, гребенскими, кизлярскими, моздокскими и кубанскими станицами. Волжский атаман Савельев, выбившийся на Кавказе из рядовых в полковники, получив дворянское звание, не мог рассчитывать на славный прием в соседней станице, если она не из волжцев.
Неприветливы и грозны были чуждые горы первым поселенцам. Долго пели полуссыльные казаки; «Да все-то мне немила чужая сторона…» Их дети уже веселее, с присвистом пели в такт конской рыси: «Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать…» Мачеха-земля кормила щедро, стала матерью. И на службе в дальних странах пели сытые казачьи сотни: «О тебе тут вспоминаючи, как о матери, поем, про твои станицы вольные, про родной отцовский дом». Мчалось время на терских скакунах. Ползло на медленной арбе. Земля засевалась хлебом, виноградом и человеческой зернью — земля дорогих могил. И как из зубов дракона выросли железные воины царя и отечества, вспоенные молоком вольности, навеки влюбленные в цветущие балки Предгорья и бурные реки Эльбруса. И уже ревниво смотрели на новых пришельцев-мужиков, иногородних, старались не смешиваться с ними. Мужики Колесниковы отыскали среди старожилов казаков родственников по воронежскому селу. Родственники открестились: спаси бог, мы сроду мужиками не были. Сестра атамана Марфа Жданова вышла за мужика так уж случилось, но детей ее брат поверстал казаками. Выросшие дети вместе с матерью с презрением смотрели на отца в мужичьем одеянии — как на батрака. Оплошает отец в хозяйстве — град, недород, ящур, — они говорят: да у вас, у мужиков, сроду ничего не было, вам бы спать да лежать, матушка Расея! И появилась у казаков худшая степень сравнения: р о в н о у м у ж и к о в! Высокомерие аристократов к смердам во все времена понятно. Но поразительно: в терских казачьих станицах наблюдалось редчайшее высокомерие темных, неграмотных землеробов и скотоводов по отношению… к аристократам, особенно интеллигенции — «Кому чего, а барыне зонтик!». С чиновными, знатными, богатыми считались, кланялись им, но и посмеивались над их одеждой, культурой, словами, считая все это несерьезным для истинного человека, то есть казака. Как в первую ночь у гор укрылись в кругу телег, так потом замкнулись от других казаки в кругу своих традиций, песен, трудов, веры, не смешиваясь с русским народом, лишь свято блюдя, не щадя жизни, границы Российского отечества, раздвинутые ими же, казаками, так, что Россия занимала одну шестую часть земной поверхности.
Роман Лунь сильно поизносился на войне, горячится по всякому поводу, а тут тронули больное — землю делить. Поправил очки — глаза необыкновенной голубизны, стекла как осколки южного неба. Жадно слушает, что говорит Михей:
— Земля дана всем, она одинаковая к человеку.
— Нет, господин хорунжий, — отзывается Роман, — краше казачьей земли нету!
— Верно, Ромаша, — оглядывает дали Михей.
— Только скопом, коммуной селиться не резон. Надо вразброс, поодиночке жить, там хуторок, там церковка, я бы пошел в новую пустынь, благой Афон основал тут.
— Придут и сюда люди, — соглашается Михей и чует: непростой разговор затевает Лунь.
— Какие люди? Фабричные хамы ваньки? Тут надо ставить казачье царство на божьих началах, а коли нет царя, китайской стеной отгораживаться от России — сами паны да атаманы!
— И мы от ванек пошли! — рубит Михей наперекор вечным истинам казачества.
— Эх, Михей Васильевич, кабы не знал вашу матушку Прасковью Харитоновну, так подумал бы: не от залетного ли коробейника произошел ты? Слухайте, братцы! — привлекает Роман кашеваров. — В древности еще было. Завелся под Киевом-градом…
— Матерью русских городов, — вставляет хорунжий.
— Соловей-разбойник. Пожирал он людей несчетно. Взял меч-кладенец богатырь, привез на княжеский баз того разбойника в тороках и ссек головы поганищу. А сделал то казак муромский, дедушка Илья.
— Сказка, что ли? — спрашивает толстый Саван Гарцев, недолго пробывший кучером при ставке царя. Верный себе, он и сейчас жует что-то. На поясе две баклажки привязаны.
— Сказка! — повысил голос Роман. — Печенеги да половцы, тмутаракань разная налетала на русичей. Забирали куниц, мед, скотину. Убивали мужей. Жен и детей в полон угоняли. В княжеских гридницах, в храмах коней держали. А гнали их прочь воины святорусские, что на дальних заставах жили на свой особый манер — вольной казацкой жизнью! Били и викингов скандинавских, и ханов восточных, крепко стояли за землю русскую!
— По истории тогда казаков не было, — молвил Михей и оробел: ученый Лунь и не таких, как он, за пояс затыкал.
— Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус — вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и «вогненным боем».
— Потому селились на окраинах, — морщит лоб Михей, — что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали — зато сами себе атаманов и попов выбирали.
— И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!
— Нашел верующих! — спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам — ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. — Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку — и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.
— Ну и что же? — кричит тонкогубый Лунь.
— А то, что казаки сроду бунтовали против царей! — сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. — Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только «прямых атаманов и честных слуг», а кто шел против престола, «называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы». Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, «воруху и воренка».
