Глеб так и не женился, и похоже, любовь свою перенес на детей — часто глядел на них. Это и радовало Марию, и пугало. Как-то и бабка Прасковья Харитоновна подозвала к себе детей и дала им по гостинцу. Настя ревниво отозвала внуков. Есаулиха в сердцах сказала:
— Выплодила Маруська, а корень-то наш!
Через этот корень не могла переступить и Мария. Давно чужд и не мил ей Глеб, а чем больше вырастали дети, тем явственнее открывалась несокрушимая цепь, связующая их, — дети.
Федор Синенкин, узнав, что сын Антон стал есаулом, адъютантом генерала Корнилова, было собрался ехать на фронт — проведать сына, повезти ему домашнего сальца, моченых яблок и пышек. Но бежал по улице дядя Анисим и с дымной радостью в глазах кричал:
— Отреченье от престола! Конец царства! Конь красный, конь черный и конь бледный скачут по земле!..
«Исследуйте себя внимательно, исследуйте, народ необузданный… Рубите дерева и делайте насыпь против Иерусалима — этот город должен быть наказан: в нем всякое угнетение… Ты был перстнем на правой руке моей теперь я срываю его и бросаю в море… Вот, Дамаск исключается из числа городов и будет грудою развалин… Вавилон был золотой чашей в руках господа, и сокрушил господь чашу сию о камни дорожные; внезапно пал Вавилон…»
Дрогнула, притаилась станица. Никогда еще пророчества Анисима Луня не были столь пугающими и основательными. Царя больше нет. Бог же, по словам пророка, отказался от людей, и миром правил антихрист.
Бог ли, сатана, а плуг и борону готовь — весна ждать не будет. И свадьбы намеченные тоже играть надо. Постепенно камень с души упал. И солнышко припекает, и скотина плодится, и прилетели первые скворцы.
Но вот начались митинги на станичной площади. На объявлениях крупно: «Просьба приходить без оружия». Однако митинги кончались перестрелкой. Выступали анархисты-эсеры, кадеты. Мобилизации, агитации, реквизиции. Вспыхивали на улицах потасовки — вспоминали укосы, семейную вражду, старые распри. Одна улица отделилась от станицы, перегородила входы цепями, поставила часовых.
Потом поутихло. По-прежнему во главе станицы стояли атаман и старики, церкви работали, урожай убрали благополучно. Иногда на станицу налетал лихой отряд, но, пограбив окраины, исчезал.
Зиновей Глотов добился разрешения гнать собственными силами араку. Глеб Есаулов нанял в работники Оладика Колесникова. Под осень зорким оком хозяин приметил: речка размывает его двор. Укрепил берег хворостом и булыжником, обратился в правление с тяжбой на иногороднего Трофима Пигунова: речка крутила колесо пигуновской мельницы. Оладик за небольшую мзду показал: Есауловы сроду укрепляли берега, а брали из воды только рыбу. Старики приговорили мирошника уплатить Глебу за многолетнее пользование речкой. До приговора Глеб сводил гласных в чихирню.
Пришлось Трофиму выложить двадцать монет древней чеканки бывшему работнику — по монете за год. Деньги эти, за которые сварили в банном котле брата Трофима, Глеб хранил в тайнике. Мечта о мельнице не покидала его. И хотелось поставить вальцовку, как у Шабановых, и не рядом с Пигуновой, в старых угасающих садах, а у моста: мимо никто не проедет. У Пигуновых глухо воркотали старинной насечки жернова, темная мука, размол, жалкой струйкой течет в ларь. У Шабановых мука, «как солнце», бьет в шелковые сита. Но старообрядцы везли зерно к Пигуновым, потому что дядя Анисим учил: у Шабановых мука с железом, сердце зажелезнится от такого хлеба и будешь выть воем вопленным. Глеб подсказал Шабановым брать с помольцев не десятый пуд, кок Пигунов, а пятнадцатый, дешевле. И мельница Трофима захирела. Уже и староверы везли зерно к Шабановым, раскушав «железную» муку, от которой без ума бабы.
Еще в германскую войну завел Глеб тройку лошадей и линейку на рессорах, прирабатывая на курсу как извозчик. Фургон, привезенный со службы, развалился — целый год Глеб возил на нем глыбы камня на строительство огромной лечебницы. Наметил заказать Ваньке Хмелеву арбу.
Тут с севера донесло новым гулом — гулом второй, Великой революции, Октябрьской.
Опять появились пришлые люди в станице, говорили речи, митинговали, уговаривали, пробовали и стрелять, но по-прежнему правил станицей атаман Никита Гарцев. Газеты приносили сообщения о коренной ломке в России, но это уже не беспокоило — сюда ни одна революция не доберется, а там, в Петрограде, хоть все пожаром подымись. Арбу же заказывать надо. Глеб растил пару бычат. Радовала и телочка Зорька, купленная по случаю, от голландских племенных коров. Он пошел к невестке Фоле, дочери плотника: не поговорит ли она с отцом насчет арбы. Но у Ваньки Хмелева как раз подошел запой.
Библейские племена, гунны, норманны, греки, римляне, каролинги и меровинги сражались и кочевали на парной колеснице. Бог солнца Аполлон ездил на четверке золотых коней, запряженных в двуколку. Но не это прельщало Глеба в арбе — об этом он и не слыхивал. Азиатская двухколесная арба удобна в горах и поднимает не меньше украинской мажары о четырех колесах. В арбе ничего лишнего и ничего для удобства седока. Пара колес на оси, дышло да несколько кольев — кузов. Запрягали в арбу обычно быков. Их сбруя также не претерпела изменений со времен Ноя — ярмо, два дрюка, в которые быки упираются шеями. Да и не так приметна арба в это неспокойное время.
Перед великим постом запой Ваньки Хмелева кончился. Ранним подмерзшим утром плотник, выпив напоследок глоток огненной зубровки, вышел во двор. Мычали коровы. Кони покусывали звонкую воду. Пахло свежим хлебом и кизячным дымом. Горчайший пьяница Ванька Хмелев славился смолоду как краснодеревщик. В своем пьянстве он винил господ: часто подносили за хорошо выполненную работу.
Поев с похмелья снежку и поплевав на черные ладони, Ванька отесывал сухие бревна, звонко тюкая острым цыганским топором по сучкам. Потом перешел в мастерскую, Затопил стружками печурку и красиво тесал спицы, ступки, «подушки».
И вот в таинство огня погрузилось железо. Рослые молотобойцы плющили и осаживали красные комки и полосы. Молоты били глухо, с кряком. От ручника мастера звонко заливалась наковальня, укрепленная на пне срубленного здесь дерева. Земля от окалины синела. В углах кузни железный, на вес золота, хлам. У горна в языческом огне разбойные лица кузнецов, чьи династии строго хранят секреты железного дела, и будь Глеб хоть семи пядей во лбу, здесь, в кузне, он чувствует свое несовершенство и не осмелится поставить себя рядом с владыками огня и железа.
Как монета нового чекана, стояла арба в кузне. Оковали се по совести, чтобы век сносу не было. Глеб долго любовался тяжелой красотой арбы, расплатился с мастерами, выставил бутылку и повез сам арбу по смерзшимся кочкам.
На улицах царило оживление, странное для станицы. Пробежала, не глянув на Глеба, Февронья Горепекина. Она активистка — понятно, опять митингует, а куда ковыляет атаман?
Но его это не касается. Колеса стучат ладно, тем особенным пристуком, что позволяет и ночью узнать своих за версту. Секретом этим владел тульский кузнец мужик Сапрыкин, что был подручным у казака Филина. Он же по просьбе хозяина вытаврил на колесах его фамилию.
И Сапрыкин куда-то спешит, обгоняя Глеба. Тихон Бочаров, брат мыловара, соединился с Сапрыкиным. Опять промелькнула Горепекина. А ведь ночь на дворе. Черти их бал а мутят!
Молод Глеб. Легко ему тащить арбу по мглистой, месячной улице. Туманные дали скрывают пути арбы. Сколько этим колесам предстоит впереди верст?
А за парным окном чихирни Зиновея Глотова гомонят казаки — собрание, ровно побесились все! В тусклом свете плошек качается тень и слышен голос дяди Анисима:
— Грядет антихрист под словом «Маркс»…
Вдруг показалось — она, Мария, тоже спешит куда-то.
— Маня!
Но она не остановилась, растаяв в лунных сумерках зимней ночи. Тоскливо оборвалось сердце.
Потом успокоился. Ощутил всем телом лад и силу чудесно сработанной арбы. Вращение колес напоминало движение мельничных жерновов. Хотелось крутить и крутить их. Даль зачаровывала. Чуть не промахнул мимо дома. Так человек, смертельно раненный, сгоряча не чувствует пули и продолжает бежать.
В Петроград от старинного казачьего полка послали атамана узнать, что и как. Вернувшись, атаман рассказал:
— Господа старики! Господа казаки! Нас эта революция не касается. Из-за чего она произошла? Рабочие решили отобрать фабрики и заводы у хозяев-капиталистов, набивших мошну на рабочей крови. У нас, господа казаки, нет ни рабочих, ни фабрик, а капиталы наши — конь добрый да шашка острая. Теперь российские мужики вознамерились отобрать землю у помещиков и поделить между собой. У нас нет помещиков, а земля спокон веку наша, казачья. Стало быть, господа офицеры, нам нечего выступать против петроградской революции, против рабочих и крестьян.
